Евгений Чернов - На узкой лестнице
— А я тоже привезла дневник и тетрадки.
— Вот как? С кого же начнем?
— С меня, с меня, — закричала Танечка, — сейчас только таксенка раздену.
— Хороший таксенок, — сказал Витя. — Умный. Но один жить еще не привык, всю ночь скулил. А знаешь, какой породистый: у него родители настоящие охотничьи таксы. В любую нору запросто залезают.
— А вот и не в любую, — сказала Танечка. — К суслику не залезают.
Витя взглянул на сестру взглядом взрослого, хмыкнул, но промолчал и уткнулся в свой лист.
Танечка наконец-то распеленала щенка; длинный, на коротких лапах, с большой, наверняка сообразительной головой, он сразу же отправился в свой угол, где лежала подстилка, а Танечка стала аккуратно складывать его одежду. А это, как увидел Андрей Иванович, была самая настоящая одежда: некое подобие кофты, что-то еще, напоминающее поддевку, и, наконец, попона с темно-вишневым подбоем.
— Одежды, как у царевича, — сказал Андрей Иванович. — Надо же, сколько всего.
— Много, — согласилась Танечка. — И все импортное.
— Французское, — обронил Витя, не отрываясь от рисования.
— А вот и нет, из Англии. Дядя Армен говорил же.
— Ты что, лейблы не видишь? Дядя Армен может уже и не разбираться, его сейчас в Европу не пускают.
— А вот и нет, бабуля говорила: пускают.
Дядя Армен был личностью во всех отношениях необыкновенной. Над любой толпой его седеющая, модно подстриженная голова возвышалась, подобно маяку. И в житейском водоеме он скользил изящно и легко, и никаких бурунов за спиной, царь-рыба, да и только. Вот что значит сменить много профессий, а начинал дядя Армен с перепродажи джинсов, но сейчас уже никто не помнит об этих детских шалостях. Сейчас он директор едва ли не самого крупного в городе Дворца культуры.
А женат дядя Армен был на сестре Марины. А Марина была в сто раз привлекательней своей сестры. И дядя Армен устроил так, чтобы сестры жили в одном дворе.
Таксенок обошел свое место, но так и не прилег, по всему чувствовалось: тяжело у него на душе.
— Опять скулит, — сказала Танечка.
— А ты как думала, — откликнулся Витя. — Круглый сирота, ни мамы у него, ни папы.
И дети вдруг, не сговариваясь, взглянули на Андрея Ивановича, как бы убеждаясь в его присутствии.
— Жалеть собачку надо, — пробормотал он.
— Вот забирай его и жалей, — появилась Марина. — Почему бы тебе не взять сиротку?
И по тому, как неожиданно появлялась Марина, Андрей Иванович понял — совсем не кухонными делами занята она, а стоит за дверью и все происходящее в комнате держит под контролем.
— Кстати, я вам что-то принес, — Андрей Иванович достал из дипломата пакет с кедровыми шишками, их он привез из недавней командировки в Сибирь.
— Как здорово, — обрадовались дети, — самые, самые настоящие.
— Пять — маленькой, — сказал Андрей Иванович, — а пять — маленькому.
Танечка стала с недоверчивостью рассматривать шишку:
— Это правда, орешки в ней самые настоящие?
— Отколупни один и посмотри, если не веришь, — это Витя.
Танечка тут же стала складывать шишки в свою сумочку.
— Витя, я тебе оставлю четыре, а себе возьму шесть. Одну я положу в кормушку снегирю.
— И заведется у тебя белочка, — сказала Марина.
Она села в сторонке, мерзла, наверное, обхватила плечи руками. Серым и припухшим показалось ее лицо Андрею Ивановичу. Еще лет пять назад, в период их развода, даже после болезни она выглядела куда лучше. По низу, по травянистому вьетнамскому паласу, шел сквознячок — ощутимо прихватывало ноги.
— Можешь еще одну шишку забрать, — благодушно взмахнул фломастером Витя. — Мне вон отец, может, еще принесет, а ты где их там возьмешь, в деревне.
— Не деревня, а город. Автобусы ходят, какая же это деревня? Тоже, Витя, скажешь.
— Все равно бери.
— Бабуля говорит: летом снегирь улетит.
— А у нас таксенок останется.
Танечка поджала губы, что-то прикидывая; ясный и высокий лоб ее покрылся смешными морщинками, руки лежали на коленях по-старушечьи безвольно — такое вот серьезное раздумье одолело ее.
— Витя, подари нам таксенка, я буду ему мамой.
Витя вдруг разволновался, живо повернулся на стуле к сестренке.
— Да? А вот и нет. Вы и так живете, как буржуи.
— А вы тоже, а у вас цветной телевизор.
— А он, если хочешь, давно перегорел.
— Дети, ну хватит вам, неужели поговорить больше не о чем, видитесь-то раз в год. И отец вот пришел. Танечка, покажи отцу новый танец.
— Да ну-у…
— Станцуй, маленькая, очень интересно, — попросил Андрей Иванович.
Танечка покраснела, опустила взгляд, было видно, как хочется ей станцевать и как стесняется она.
— Пам, пам, пам, — захлопала Марина в ладоши.
— Ладно, давай, — сказал Витя.
Танечка вышла на середину комнаты и, сама себе подпевая, стала покачивать плечами и медленно приседать. Потом отставляла то одну ногу, то другую, движения ее становились все быстрей… Трогательно было смотреть на танцующую малышку в полупустой холодной комнате, да так, что спазм перехватил горло. Андрей Иванович всматривался в ее лицо, искал свои черты, которые он хорошо знал по детским фотографиям. И каждая найденная черточка — прямая линия рта, такие же маленькие уши, волнистые густые волосы — отзывалась в сердце болевым импульсом. Совсем некстати, но только сейчас он вдруг понял: оказывается, всегда раздражала его голая противоположная стена — там должны быть стеллажи с книгами. Интересно, Витя действительно читает или только говорит, что читает. Надо бы позаботиться о книгах.
Танечка закончила танец, резко вскинула ручонки, разжала кулачки и воскликнула: «Хэлло, олл райт!» Все даже вздрогнули, а Марина вскочила, обняла дочку, прижала к себе и запричитала:
— Какая молодец! Ай да дядя Армен, смотри, как быстро научил, всего за один час.
Танечка освободилась от ее рук, и Вите:
— У дедули есть ружье. Когда таксенок вырастет, дедуля возьмет его на охоту.
— Ха-ха, когда я вырасту, у меня тоже будет ружье. Шишки отдал? Отдал. А таксенка не получишь и не думай. Он у нас импортный.
— Да господи… Дети, отец пришел. Неужели отцу нечего рассказать? Может, ты действительно заберешь эту паршивую собачонку? — обратилась она к Андрею Ивановичу. — За этот день она мне всю душу вымотала. А чего, возьми, возьми, тебе тоже надо о ком-то заботиться. Красивая будет старость.
— У тебя тоже не тусклая…
— Витя, Витя, смотри, что таксенок делает…
— А ты как думала, это делают все, даже львы.
— Ну что ж, пожалуй, пора, — сказал Андрей Иванович и встал.
— Посиди еще немного, — попросила Марина.
— Надо. И добираться долго, и на работу рано.
Когда он целовал детей, они сильно смущались и цепенели, как перед уколом.
На улице светло было только под фонарями. Андрей Иванович с трудом различал бетонные плиты. Поднимался холодный ветер, но березняк не шумел, словно на него набросили сеть или же связали кроны общей веревкой. Бездарный, промозглый декабрь. Но послезавтра день начнет прибавляться. Скорей бы, что ли…
В первом же автобусе, в пустом салоне, он увидел женщину с двумя детьми. И надо такому оказаться: все как у него, Андрея Ивановича, мальчик лет двенадцати и девочка лет семи. Он устало подумал: счастливая женщина. И даже сухое птичье лицо ее, как показалось ему, таило в себе зародыш терпеливой доброты. Она перехватила его взгляд и тут же превратилась в хищную птицу, и, словно мстя ему за что-то, она двинула девочку, сидевшую спереди, локтем. Малышка вобрала голову в плечи и промолчала. Снова к горлу подкатил комок, и Андрей Иванович отвернулся. Все живое взаимосвязано, и все вовлечены в какой-то чудовищный трагический эксперимент.
И вдруг Андрей Иванович вспомнил: а никто не видел, как вытащила Марина шоколадку из двери. Сказала бы, что ли… Одно-единственное человеческое слово, а вдруг его и не хватало? И тетрадки забыли посмотреть и дневники. А теперь когда? В следующий раз все будет другое, и дневники в том числе.
ИНТЕРВЬЮ
Я как раз бежал за фрезами в инструментальную кладовую, когда на дороге возник мастер.
— Ты куда, — говорит, — летишь?
— За фрезами, куда же еще, сами знаете, как вас просить.
— Фрезы не волки, в лес не убегут. Рули-ка, Дима, в мою конторку. Там тебя корреспондент дожидается.
— Чего еще случилось?
— Не знай, не знай. Тебя спрашивает. А фрезы я сам получу.
Захожу в конторку, а там корреспондент, уже как дома расположился, куртку расстегнул, блокнотик на стол положил, зажимом авторучки пощелкивает. Я сразу к нему — с лицом открытым и доброжелательным. Помогая начать разговор. Я ему говорю:
— Многие ко мне корреспонденты приходили, а вас я вижу в первый раз. А с другой стороны, — говорю, — разве можно всех упомнить: мы живем богато, газет у нас много. А тираж какой, шутка ли, первое место в мире занимаем. Та-ак… А о чего мы начнем? С трудовых побед или с культурного отдыха?
