Пантелеймон Романов - Русь. Том II
— Не тяните, не охлаждайте подъёма, наступайте! Войска рвутся в бой. Народ не простит такой медлительности! — таков был голос общества и части придворных кругов.
Наконец свершилось то, чего так долго, с таким нетерпением ждали, — наступление начала Первая конная армия генерала Ренненкампфа.
Либеральные круги, озабоченные, главным образом, выполнением долга перед союзниками, говорили, что наступление в надёжных руках, что армию ведёт герой, так как Ренненкампф — предмет общей ненависти за свою жестокость при подавлении революционного движения в 1905 году — имел репутацию решительного и беспощадного к врагу генерала. А слава состоявших под его командованием казаков и их нагаек была не менее известна интеллигенции по тому же 1905 году на собственном опыте.
Некоторые представители интеллигенции чувствовали даже какое-то умиление оттого, что казаки являются теперь провозвестниками освобождения Европы от грубой силы германского империализма и, таким образом, находятся в тесном душевном единении с цветом русского общества.
Газеты с восторгом сообщали, что первый же казачий разъезд навёл ужас на немцев, когда эти страшные люди в папахах, с пиками наперевес понеслись целой лавиной, всё уничтожая на своём пути.
Со смехом рассказывали, что немцы уже стали взывать к международному праву и обвиняли русских, что они бросили на Германию полчища средневековых дикарей, которые наводят ужас на Европу, вырезывая всё население, насилуя женщин и не щадя детей.
И когда стало известно, что Ренненкампф ежедневно продвигается на двадцать пять километров в направлении Торн — Кёнигсберг, то заговорили, что дорога на Берлин будет скоро открыта. О Ренненкампфе же говорили как о честном и неподкупном человеке: будучи сам немец, он вёл русские войска против своего народа.
Общество жаждало героев, и говорили, что в эту войну их будет не меньше, чем в войну двенадцатого года.
Дела, как утверждали многие, были бы ещё более блестящими, если бы не медлительность командующего Второй армией генерала Самсонова, который всё ещё ждал своих несчастных резервов и оттягивал момент соединения с армией Ренненкампфа.
Командующий фронтом Жилинский был недоволен Самсоновым за его нерешительность, слал ему раздражённые телеграммы. Следовало, конечно, сменить такого генерала, который не удовлетворяет требованиям главного командования, но было как-то неудобно менять в самом начале. Приходилось оставить его, но от этого у главнокомандующего всё более и более росло раздражение против Самсонова при малейшем его несогласии или противодействии директивам фронта.
Высшие придворные круги тоже выражали нетерпение и досаду и давали понять генералу Самсонову, что поле сражения — не кабинет профессора Академии Генерального штаба, где можно спокойно взвешивать и готовить противовес всем случайностям.
Результатом этого было то, что до сознания командующего Второй армией дошла наконец та истина, что он не в кабинете Генерального штаба, и он отдал приказ о наступлении.
XXIII
Приезд царя в Москву, совпавший с первым наступлением русских войск, вызвал бурю энтузиазма среди большей части интеллигенции и прогрессивной буржуазии, которая ещё месяц тому назад была в оппозиции к самодержавию.
В факте приезда царя они видели несомненный признак действительной перемены политики власти и желание обратиться к народу с открытым сердцем и с забвением всех старых счётов.
В день высочайшего выхода все улицы Москвы пестрели развевавшимися на утреннем солнце флагами. Толпы столичной публики с ошалелым выражением устремлённости к чему-то необыкновенному двигались густой массой по тротуарам в одном направлении и часто в нетерпении обегали по мостовой шедших впереди.
Автомобили на перекрёстках задерживали ход, образуя длинную вереницу посередине улицы, а сидевшие в них господа и военные в белых перчатках нетерпеливо поглядывали вперёд, как бы не замечая устремлённых на себя взглядов окружавшей и двигавшейся мимо толпы.
Унковские на своей машине заехали за Ольгой Петровной, которая остановилась в своей любимой гостинице на углу Столешникова переулка.
Через пять минут они уже подъезжали к Кремлю. Главы кремлёвских соборов искрились и сверкали золотом за старой зубчатой стеной. А в Кремле, насколько хватало глаз, стоял и двигался народ, тянувшийся куда-то вперёд, чтобы видеть через головы.
Унковские с Ольгой Петровной стали подниматься наверх по плоским ступеням широкого подъезда и по лестницам дворца, устланным красным сукном с медными, начищенными прутьями.
Они уже не могли попасть в Георгиевский зал, где стояла сплошная стена спин, затылков, лысин, шитых золотом воротников.
И только посередине, — где была широкая дорожка-ковёр, — виднелось очищенное пространство, по которому иногда проходили какие-то люди в расшитых золотом мундирах.
Рита с Ольгой Петровной стояли в тесной толпе. Генерал Унковский был сзади них и иногда, наклоняясь к ним, брал женщин под руки, как бы с тем, чтобы охранить их от напора толпы. Ольга Петровна оглянулась на него и осторожно, но решительно высвободила от него свою руку.
Ей была видна часть широкой дорожки и раскрытые молчаливые высокие двери, на которые было устремлено напряжённое внимание всей бывшей в зале массы людей.
Вдруг в Георгиевском зале произошло движение, которое волною прокатилось по толпе; она колыхнулась вперёд, потом отхлынула назад.
В раскрытые двери зала были видны только напряжённо обращённые в одну сторону затылки стоявших там рядами в мундирах людей, которые, казалось, боялись оглянуться, чтобы не пропустить ни одного мгновенья.
Потом внезапно наступила мёртвая тишина. Видно было, как некоторые пригибали ухо рукой, приготовляясь напрячь весь свой слух.
Вдали послышался слабый, — но странный по тому впечатлению, какое он производил на толпу, — голос. Все, нажимая друг на друга, забывая приличия, силились, видимо, даже не расслышать того, что говорил этот голос, а просто услыхать хоть звук его, как что-то необыкновенное.
Какой-то старый, с лысой головой генерал, стоявший сбоку Ольги Петровны, совсем навалился на неё одним плечом, и она слышала над собой его старческое тяжёлое дыхание и табачный запах от его прокуренных усов.
Едва звук доносившегося голоса замер, как все залы, наполненные народом, казалось, одной грудью покрыли его взрывом «ура». От этого крика было больно в ушах, от него дрожали подвески на уходящих вдаль люстрах зала.
Седой купец в длиннополом сюртуке, с розовым лицом и широкой белой бородой, очевидно, старообрядец, стал красным как кирпич от крика, и шея у него готова была лопнуть.
Старый генерал с лысой головой утирал слёзы чистым, только что смятым носовым платком.
Толпа неожиданной волной колыхнулась назад, расчищая дорогу кому-то, кто шёл сюда из Георгиевского зала. Люди, — совершенно обезумев, с глазами, устремлёнными только вперёд, ничего не понимающие, готовые кусаться, если им помешают видеть, — напирали сзади, с боков, расстраивая ряды.
Ольга Петровна вдруг почувствовала необычайное волнение: в дверях зала за толпой она увидела такую знакомую по портретам мужскую голову с боковым пробором и невысокую фигуру человека в военном полковничьем мундире, с голубой орденской лентой через плечо.
Это был император Николай II.
Все с обострённым вниманием смотрели на голову царя, видя перед собой, точно какую-то неожиданность, живую кожу на лице, волосы, морщинки на загорелой коже у глаз и более светлую, незагоревшую верхнюю часть лба, где проходит околыш фуражки. И, как всегда, каждый улавливал странность разницы между тысячу раз виденными портретами и живым лицом. Волосы вместо чёрных, как на портрете, оказались рыжеватыми.
Ольга Петровна едва не забыла посмотреть на императрицу, бывшую в белом со шлейфом платье, в белой шляпе и с длинной ниткой жемчуга на груди. Императрица держалась очень прямо и смотрела перед собой, как будто она боялась отвлечься, и, точно заставляя себя, изредка наклоняла на ходу голову то вправо, то влево, отвечая на ошалелые крики и приветствия. И только на бледных её щеках горели два неспокойных розовых пятна.
Когда шествие вышло на Красное крыльцо, оттуда точно взрыв донёсся внезапный рёв толпы. С ним смешался звон колоколов. Этот рёв шёл волнами, начинаясь откуда-то сзади, нарастал, докатывался до крыльца и, отпрянув, раскатывался по всей площади.
Это толпы, залившие площадь Кремля, увидели в группе одетых в золото придворных небольшую фигуру более скромно одетого в военный мундир человека, который носил звание императора Российской империи.
Бенкендорф, высокий, ещё свежий мужчина с короткой чёрной бородкой, весь расшитый золотом, подошёл к французскому послу и, кивнув в сторону толпы, сказал ему:
