Александр Поповский - Повесть о жизни и смерти

Антон и слушать не хотел. К чему утешения, он ли не знает себя?

— Природа не разбрасывается дарами, — чью-то мудрость выкладывал он мне, — она штампует людей по шаблону и на миллион заурядных единиц выпускает одну одаренную. Нашему брату только и остается — приткнуться к такой единице и греться в сиянии чужой славы.

Антон тряхнул головой и отбросил русую прядь волос, низко нависшую над лицом, осененным вдохновением и радостью. Я невольно оглядел его атлетическую фигуру, дышащую здоровьем и силой, широкие плечи, выпуклую грудь и невольно почувствовал зависть. Ни в дни молодости, ни теперь, в более зрелые годы, ничего привлекательного в моей наружности не было. Небольшой рост, ранняя полнота и лысина в кольце седых волос от редеющих висков до затылка. Черное платье и темная рубашка — обычный цвет моей одежды — невыгодно подчеркивают болезненную бледность моего лица. Маленькие короткие руки, несколько сутулая фигура и одышка при малейшем волнении придают моему облику выражение беспомощности. Наделив меня трудолюбием, способностью работать круглые сутки, природа не позаботилась о моей нервной системе. Я могу уснуть среди дня за работой, и только после короткого отдыха ко мне возвращаются силы. Когда истомленная размышлениями голова начинает сдавать, я часть нагрузки перекладываю на мои крепкие ноги — переходы в двадцать и тридцать километров необыкновенно меня освежают. Антон, конечно, прав, и с этим надо согласиться: «Природа не разбрасывается дарами».

Мой гость был доволен, рад был и я. Воспоминания о совместном пребывании на фронте, о печалях и радостях у изголовья больных не были в моей памяти омрачены. Дурное забылось, да и было его не так уж много. Предо мной стоял друг — испытанный, близкий и родной. Он принес с собой аромат недавнего прошлого, память о людях, возвращенных к жизни, и о чудесном летчике Донском. Антон за эти годы почти не изменился, только лицо чуть поблекло и под глазами легла синева.

Я спросил, не болен ли он, и в ответ услышал раскатистый смех.

— Не обращайте внимания, — видимо, уловив мой озабоченный взгляд и многозначительно подмигнув, сказал он, — это у меня случайно… Мы две ночи прощались с друзьями… Вместе воевали, горя хлебнули, как не хлебнуть винца…

Он провел рукой по лицу, и я заметил на безымянном пальце массивное золотое кольцо с искусно вправленной камеей.

— Откуда оно у тебя? — спросил я, с интересом рассматривая женский профиль на камне.

— Выменял, — со смехом проговорил он. — Думаю, что не прогадал.

Я вспомнил, как Лукин не без удовольствия рассказывал, что у маленького Антона был глубоко практический ум, он умел выгодно покупать, продавать и выменивать. Так сильна была эта страсть, что с годами не прошла. В школе мальчика прозвали менялой, и кличка крепко пристала к нему.

Наговорившись вдоволь, вспомнив знакомых и друзей, Антон после короткой паузы неожиданно спросил:

— Вы, я вижу, окопались в лаборатории патологической физиологии. А как обстоит с воскрешением из мертвых? Тоже, наверно, преуспели…

Я ждал этого вопроса с некоторым интересом. За минувшие два года в моей жизни многое изменилось, я думал теперь о другом, мечтал и работал в направлении, неожиданно новом для меня. Одобрит ли перемену Антон? Увлекут ли его новые идеи, обрадуют ли замыслы, рассчитанные на долгие годы труда и исканий?

— Не преуспел и не жалею… Врачи справляются со стадией клинической смерти не хуже пас, пусть совершенствуют свое искусство. Я этим больше не занимаюсь.

Мой ответ рассмешил его. Он махнул рукой. Так отмахиваются от мысли, которой верить не хочется и незачем.

— Не такой вы человек, чтобы дело не доводить до конца. И терпения и сил вам не занимать…

Его мягкий взгляд, тронутый насмешкой и нетерпением, ждал ответа. Я должен был успокоить его, уверить, что мы вернемся с ним в клинику, чтобы заниматься тем делом, которое он с немалым трудом постиг. Раз усвоенное не требует новых усилий, не тревожит сердце и ум, грешно с ним расставаться.

— Я больше думаю теперь о живых, — сказал я ему, — мертвыми займутся другие.

— У вас были планы, — не хотел Антон верить ни собственному предчувствию, ни мне, — неужели вы с ними расстались? Вы хотели отодвинуть клиническую смерть на полчаса… Кто отказывается от славы, которая вышла за пределы нашей страны? Англичане и французы переняли наш опыт. Вы хотите подарить им наш успех?

В тоне его голоса слышались упрек и недоумение. Слишком много надежд возлагал он, должно быть, на прежнюю работу, к которой привык, много в ней понял и кое-чему научился. Избалованному легкими успехами в жизни, ему было трудно вместо желанного «да» услышать сейчас твердое «нет».

Я рассказал, откуда пришли мои новые идеи, о юношеской мечте создать искусственное сердце из металла, о первой удаче — маленьком двойном насосе, приводимом в движение мотором.

— Я изготовил его в мастерской своими руками, вырезал у собаки сердце и подсадил стальное. Животное прожило два с лишним часа. Последующие опыты не принесли славы металлическому сердцу, и я подсадил кошке сердце котенка. Никто еще тогда в грудной полости не решался экспериментировать, и второе сердце было подсажено в пах. Кошка неплохо чувствовала себя с двумя сердцами, хотя при жизни котенка между ними и не было сердечного согласия… В дальнейшем у животных нередко наступала клиническая смерть, и, чтобы спасти их от гибели, был разработан прием возвращения к жизни. Метод пригодился нам в клинике. Теперь я решил вернуться к оставленным опытам — найти способ пересаживать сердце в полость груди. Инфаркты и слабость сердечной мышцы стали частым явлением, сердце сдает, когда другие органы могли бы еще жить. Человек хочет рассчитывать на второе сердце, и ученые должны быть готовы оправдать надежды людей.

Антон внимательно слушал, и я был ему за это благодарен. У меня шевельнулась надежда, что благоразумие подскажет ему согласиться со мной. Воодушевленный этой мыслью, я нежно взглянул на него и одобрил его улыбкой.

— Придет время, — продолжал я, — оно уже не за горами, когда мы не только сердце, но и легкие, а возможно, и печень сумеем пересаживать. Этому следует научиться, если мы не хотим, чтобы потомки над нами посмеялись. За последние полвека смертность в Европе и Америке на сорок процентов сократилась, средняя продолжительность жизни доходит до семидесяти лет. Близится день, когда не дети и юноши, а люди старше пятидесяти лет составят большинство народа. Их сейчас уже не меньше, чем молодых людей в возрасте от тридцати до сорока пяти лет или юношей и девушек от шестнадцати до двадцати четырех лет. Одних столетних стариков у пас тридцать тысяч… Общество стареет, и, если успехи медицины и материальный достаток по-прежнему будут расти, средняя продолжительность человеческой жизни превысит сто лет.

Антон почему-то захлопал в ладоши и даже привстал со стула, чтобы свои хлопки приблизить ко мне.

— Прекрасно! Блистательно! — повторял он. — Ничего не скажешь. И мысль, и время, и идея прогрессивные.

Я привык к его стремительным решениям, не всегда обдуманным, чаще послушным голосу настроения, чем зрелому суждению ума. С такой же поспешностью отречется он от того, что накануне считал бесспорным. Победа не обрадовала меня, хотелось выслушать его мнение, поспорить, обсудить, и я без особого удовольствия сказал.

— На твоем месте, мой друг, я не спешил бы соглашаться. Не все же мои доводы безупречны.

Антон и с этим согласился.

— Конечно, не все, — с загадочной усмешкой проговорил он, — но где мне разобраться, вам все видней, вас бог создал умным, а меня дураком.

Я, признаться, не понял, дурачится ли он или в самом деле меня одобряет, и промолчал. Мой гость с серьезным видом прошелся по комнате и что-то замурлыкал себе под нос. Я вспомнил, что ничем его не угостил, и хотел было поставить на стол закуску, но он движением руки дал мне понять, что всего этого не надо.

— Не хочу… Кроме воды, ничего в горло не лезет…

Он прошел в кухню, отвернул кран, выждал, когда пойдет холодная вода, и выпил два стакана подряд. Отдышавшись, Антон приблизился к окну и долго глядел на шумную толпу, сновавшую по узкой лепте тротуара. Казалось, он совсем забыл обо мне. Тем неожиданней прозвучала его речь, скорее походившая на размышления вслух, чем на беседу.

— Меня учили, что поденка живет один день, виноградная улитка — шесть лет, заяц и серый дрозд — десять, дикий голубь и свинья — двадцать, лев — тридцать пять, а лебедь — триста лет… Отживут, что положено, и умирают. И у человека свой предел. Никто не видел годовалого майского жука и столетней сороки… Оказывается, вся эта математика условна…

Эти рассуждения, неизвестно на кого рассчитанные, я недоумевающий той напоминали жалобу школьника, которого слишком утомила трудная задача. Во мне заговорил педагог, призванный утверждать истину и давать ученикам бесспорные знания. Мои объяснения не отличались оригинальностью, но казались мне весьма существенными.