Сергей Сартаков - Каменный фундамент
Внезапно возникшей светлой волной прокатилась мысль, что ведь и в самом деле как это хорошо: «Громобой» сначала не послушался руля и выскочил на мель, а потом Алексей понял, в чем дело, исправил посадку руля…
И я уснул…
5. Встреча на час
Эшелон шел на запад. Давно я не бывал в этих краях и, по мере того как поезд приближался к Н-ску, все сильнее ощущал то радостно-щемящее и вместе тревожное чувство, которое испытываешь, возвращаясь домой после долгого отсутствия. Все ли благополучно? Радость или горе встретит тебя?
Я стоял у раскрытой двери теплушки и, глядя на знакомые места, припоминал прежние безмятежные и счастливые дни, проведенные в этом городе и окрест него.
Вот открылась широкая долина: в глубине, в синей дымке таежной дали, наметился горный хребет. За ним, пробивая себе в скалах дорогу и рассыпаясь каскадами серебра, вьется красавица Чуна. Там началось первое мое знакомство с тайгой.
Вот в том месте, за перевалом, я охотился на глухарей, а в этих кудрявых березничках собирал грибы и потерял свой любимый складной нож.
На этой полянке мы с Алексеем случайно спугнули зайца. Он выскочил у нас прямо из-под ног, и, право, не знаю, кто больше перепугался: мы или заяц?
От этой расщепленной грозой лиственницы до города оставалось только двенадцать километров…
Я знал, что в Н-ске поезд будет стоять четыре часа: эшелон должен получить там продукты; продукты эти буду принимать я и, значит, отлучиться в город не сумею.
Рядом со мной, заложив руки за спину, стоял начальник эшелона капитан Воронцов, хмурый, с иссеченным шрамами лицом. Я знал Воронцова очень мало, всего несколько дней, но мне рассказывали, что не было еще случая, чтобы он изменил однажды отданное им приказание.
Загремели пролеты железнодорожного моста, сейчас направо откроется деревня Рубахина, а за ней под горой — лесозавод, на котором работал Алексей; там небольшой луг, и начнутся постройки слободки Н-ска. Фермы моста, подбоченясь, убегали назад, поезд вышел на средние пролеты и, казалось, повис над рекой. Моросил мелкий дождь — для ноября большая редкость, — и серые переплеты моста тускло блестели при меркнущем свете осеннего вечера. По реке шла густая шуга, ползла бесконечно и только местами немного разрывалась, и в образовавшихся окнах чернела вода. На заберегах копошились мальчишки, долбили лед, должно быть ставили крючья ловить налимов.
Поезд сошел с моста, замелькали глинистые осыпи глубокой выемки.
— Товарищ капитан, — вырвалось у меня, — товарищ капитан, вот с этими местами, с этим городом…
— С этими местами, с этим городом… — перебил он, повторив мои слова. — Да, я знаю, я это упустил из виду. — И, как мне показалось, посмотрел не так хмуро, как обычно. — Вы хотите отлучиться в город?
— Нет, товарищ капитан. Я знаю, что это невозможно, я должен принимать на станции продукты. Но я просто не мог сдержаться при виде знакомых мест.
— Продукты принимать я прикажу другому. Вы можете пойти в город. Я вас отпускаю.
— Но ваше приказание, товарищ капитан…
— Мое приказание: идите в город, — слова Воронцова теперь прозвучали особенно категорично. — Вы должны повидаться с Катюшей.
— С Катюшей? Откуда вы знаете о Катюше, товарищ капитан?
— Начальник все должен знать.
— Простите, но все-таки…
— Пойдите навестите Катюшу, — все так же категорично сказал Воронцов, — и передайте ей привет и от меня. Я раньше был директором лесозавода, на котором работал ваш друг Алексей.
— Вы? Это вы — Василий Степанович?
— Да, это я. А что, не похож?
— Простите… Не знаю… Я с вами раньше не был знаком. Мне только рассказывал о вас Алексей. Но он никогда не называл фамилии.
— Да, это я, — повторил Воронцов, — бывший директор лесозавода. А теперь, выходит, можно подумать, что я родился капитаном? И даже что я угрюм от рождения? А эти шрамы на лице — родимые пятна? — Он положил мне руку на плечо. — Нет, друг мой, я в армии только со второго дня войны. А угрюмым я стал с того лишь дня, когда появились эти шрамы. Но, впрочем, не будем об этом говорить сейчас…
— Василий Степанович, — срывающимся от волнения голосом спросил я, — вы все время говорите, Катюша. А где Алексей?
— Сейчас точно не знаю. Где-то в Белоруссии, а может быть, на Украине. Мы больше года были с ним вместе, а потом разошлись. Фронт. Меня назначили в авиационные части, а его в это время отправили в госпиталь.
— Госпиталь? Значит, Алеша ранен? А как это случилось?
Воронцов усмехнулся:
— На войне нет ничего проще. Но с Алексеем вышла особенная история. Я тогда не утерпел и под впечатлением записал себе на память в тетрадку этот случай. И даже озаглавил: «Мой сын». — Он опять усмехнулся. — Знаете, когда устанешь в бою и после получишь отдых, всегда тянет к чему-то красивому: хочется слушать музыку, читать стихи… Я вам, пожалуй, отдам эту тетрадку. Она написана в такие именно дни. Вы посмотрите и сделайте с ней, что хотите. Вздумаете напечатать — можете исправить, переработать, как найдете нужным. Не то оставьте как есть. Оговорите, как это делают некоторые: «Записки капитана». Но заглавие сохраните: «Мой сын» — мне так хочется. Хорошо? — Он протянул руку. — Смотрите, смотрите, вон школа, в которой я учился. И трапеция еще цела. Однажды я с нее оборвался… Странно, что иногда запоминаются такие пустяки.
Все шире становилась сеть рельсов. Часто пощелкивали колеса на стрелках. Потянулись составы товарных вагонов.
На открытых платформах громоздились одетые в брезентовые чехлы стволы тяжелых орудий. Поезд сбавлял ход, приближаясь к военпродпункту.
— Василий Степанович, — сказал я, волнуясь, — я не могу найти слов, чтобы выразить вам благодарность…
Воронцов промолчал.
Поезд остановился. Я спрыгнул на землю.
— Разрешите идти, товарищ капитан?
— Товарищ лейтенант! — снова с прежней резкостью сказал Воронцов. — Поезд отходит в двадцать два ноль-ноль, вы должны быть на месте точно в двадцать один пятьдесят. Идите.
…Знакомые дома, знакомые переулки. И эти доски дряхлого заплота такие же, только стали будто еще немного темнее: то ли от осенней слякоти, то ли от времени. И щеколда калитки заржавела.
Поднявшись на крылечко, я остановился: дома или нет?
Дверь оказалась запертой. Я постучал.
— Кто там? — спросил незнакомый старушечий голос.
Я сразу почувствовал, что идет дождь, хотя и мелкий, но очень густой, и что шинель на плечах у меня промокла.
— Откройте! Свои! — крикнул я.
— Кто свои? — допытывалась незримая старушка, по-прежнему не снимая крючка.
— Да как вам объяснить? Откройте.
Наконец дверь открылась. Старушка посторонилась, давая мне пройти. Я раньше никогда ее не видел. В доме Алексея все было по-прежнему: на косяке у входа в кухню висело полотенце, на знакомых местах стояли табуретки и плетенные из белых прутьев подставки для цветов. На них все те же филодендроны и аспарагоидесы. А пальма выпустила новый лист.
— Здравствуйте, бабушка, — сказал я, снимая фуражку. — Это вы теперь здесь хозяюшка?
— Нет, не хозяйка я, — ответила она. — Так, чужая, домовница.
— Ах, вот оно что! А где же Катя?
Старушка молча оглядела меня, вздохнула и пошла к столу. Убавила огонь в лампе — видимо, берегла керосин.
— С фронту едете? — спросила она вместо ответа.
— Нет, на фронт. Бабуся, где же Катя?
— Ну, коли на фронт, — раздумчиво сказала она, не обращая внимания на мой повторный вопрос, — коли на фронт, чего же не зайти, не проститься. Вы с ней знакомы или как?
— Давние знакомые, бабуся.
— Да, — она опять о чем-то задумалась. — Муж-то, Алексей, у нее на фронте, замужняя она.
— Я знаю, бабуся, — сказал я.
— Хороший он человек, — убежденно проговорила старушка, — и ей под стать. — И, поколебавшись, добавила: — А Катюши вторую неделю нет. И слыхом не слышать.
Сердце у меня упало.
— Что же с ней случилось?
— А бог весть! Нет да и нет. На сплаве она… Ушла последний раз во вторник на той неделе, и до сей поры ее нет. Не утонула бы где. Бабье ли дело этакой осенью лес сплавлять? Вот все жду ее, каждый день все жду.
Мне вспомнились тяжелые колючие пласты шуги на реке, и я недоуменно спросил:
— Какой же теперь сплав, бабуся? Река-то становится!
— И я говорю: не время. Да ведь теперь все не так: вся жизнь повернулась по-иному. Чего раньше было нельзя, теперь все стало можно. Куда же денешься? Надо, — она поджала губы, сухие сморщенные годами, и строго посмотрела мимо меня. — А вы что, Алексею тоже товарищ будете?
— Товарищ. Большие мы с ним друзья. Очень большие.
Бабушка закивала головой и вдруг встрепенулась. Потребовала, чтобы я снял шинель, сама повесила ее возле печки, заставила снять сапоги и прилечь на кровать. Накладывая угли в самовар, она рассказала, что были и у нее два сына, славные, душевные ребята, и нет теперь у нее сыновей, погубил зверь Гитлер. Поплакать бы надо, да нет слез, и оттого очень жжет сердце. И ночами сны видеть перестала, как ляжешь, так до утра черным ужасом давит. И все голоса, голоса, голоса, с мукой такой голоса. И громче всех Петин голос слышен. Писали про Петю в газетах, что живьем его немцы сожгли…
