Владимир Шмерлинг - Дети Ивана Соколова
Врачиха разложила на ящике какие-то пузыречки, попросила Галю ей помочь и как ни в чем не бывало подозвала свою бывшую сослуживицу:
— А вы лучше подержите девочку.
Валю положили на животик.
Врачиха наклонилась над больной. Подняла рубашку. Я увидел в руках врачихи острую иглу. «Ведь может и заколоть», — подумал я и закрыл глаза.
Я представил себе бородача — красного партизана, который целится из пулемета прямо в нос этой Елене Алексеевне. И еще подумал: «Если бы она узнала, что Шура не старуха, наверняка бы выдала ее врагам».
— Вот так, так. Держите крепче. Придавите поясницу, — распоряжалась врачиха. — Какая милая девочка, не капризничает. Сейчас все.
Должно быть, прошла лишь минута, и какой долгой она мне показалась! Я услыхал, как Валюта тихо заплакала, и раскрыл глаза.
Врачиха держала в руке вату.
Офицер взмахнул лайковой перчаткой и сделал шаг вперед, ткнув носком сапога кожаный чемодан.
— Гонорар! — произнес он вызывающе.
Все молчали. Валя поднялась с чемодана. Она чуть дрожала, такая измученная и маленькая рядом с толстой Еленой Алексеевной.
Я слыхал, что воры не выносят взгляда честного человека, и посмотрел прямо ей в глаза. А она даже не отвернулась. Ухватила меня пальцами за подбородок:
— Какой отзывчивый. Я с такими, как ты, умею ладить.
Немец вытряс все, что было в чемодане, на пол, ухватился за ручку, слегка раскачивая его, будто взвешивал. Врачиха отряхнула свое бархатное платье и в полной тишине, ни на кого не глядя, величественно поплыла к выходу.
На следующий день Валя уже не была такой бледной; она ровно и легко дышала, просила есть и не жаловалась на боль в горле, а главное, рассмеялась, когда я засопел, выпучив глаза, и чихнул, стараясь передразнить одну противную рожу.
Вечером к нам в подвал пришли гитлеровцы. Они увели с собой регистраторшу «на допрос в комендатуру».
… Про большой дом, в котором помещалась комендатура, я уже многое слышал. Там тоже был подвал, и в нем до прихода фашистов укрывались жители. Теперь из этого здания доносились приглушенные крики и стоны.
Уже давно говорили, что гитлеровское командование предлагает всем взрослым, начиная с четырнадцати лет, добровольно отправиться на работу в Германию. У нас не нашлось таких добровольцев.
— Тебе еще больше пяти лет ждать такого счастья, — говорила мне Галя.
Но из подвала нас начали выгонять вместе — больших и маленьких. Никто не хотел уходить. А Галя как раз сварила суп из конины. Едим суп, а нас выгоняют.
Галя сказала:
— Спешить некуда, хоть наедимся перед дорогой. Гитлеровцы стали тащить кого за руку, кого за волосы.
— Не трогать! — закричала Галя, когда один из них направился к нам.
У него в руке был автомат, а у Гали — только котелок с супом, но в ее глазах была такая решимость, что немец издал лишь какой-то возглас, по-видимому выражавший удивление, и отошел.
Через несколько минут за окном подвала ударила автоматная очередь. Галя стала собирать вещи. Закутала сестренку в шерстяную кофту.
Гитлеровцы через окно бросили в подвал зажженную серу. Повалил белый дым. Сразу запершило в горле. Нечем было дышать. Галя подняла сестру, и мы побежали к выходу. И во дворе меня еще долго преследовал запах серы.
Глава тринадцатая
ПО ЗАХВАЧЕННОЙ ЗЕМЛЕ
Куда ни посмотришь, всюду такие же, как мы, с котомками за плечами, с малышами на руках.
Все бледные, землистые; ни у кого в лице ни кровинки. И шли мы так долго-долго.
Ночью нам разрешили сделать привал на мерзлой земле.
Меня спасала ватная стеганка, а Валю — кофта. Как ни заворачивала Галя длинные рукава кофты, они раскручивались и повисали.
А сколько людей шли тогда чуть ли не в майках. На привале они не могли стоять на одном месте.
Кто-то пытался развести костер, и Галя уже раздобыла жестянку, чтобы разогреть воду, но подошел гитлеровец и раскидал хворост. Нас опять погнали. А куда?. Все говорили — в Германию. Переводчик объяснил, что будет отправлен транспорт сталинградских девушек и женщин, изъявивших желание работать в Германии.
Говорили также, что командование решило выгнать из города всех мирных жителей.
До Германии было еще далеко. Как долго мы ни шли, а стоило только обернуться, и мы все еще видели огромное зарево над Сталинградом.
…На другом привале переводчик объявил, что сейчас подадут машину, но с вещами никого не посадят.
Все узлы, корзины и чемоданы остались на земле.
— Облегчили, — сказала Галя.
На машинах мы ехали долго, потом опять шли пешком, пока не увидели перед собой рельсы.
Объявили посадку.
Мы залезли на платформу. Галя усадила нас у самого борта. К середине уже нельзя было продвинуться. Пронзительно засвистели.
Все вздрогнуло и закачалось. Застучали колеса.
Галя одной рукой придерживала платок, чтобы он не слетел с головы, а другой крепко прижимала к себе Валю. А я ухватился за край платформы. До нас на ней перевозили уголь, и теперь ветер хлестал в глаза угольной пылью.
Поезд остановился в степи. Конвоиры торопили, чтобы мы скорей оставили платформы.
Нас погнали за колючую проволоку в развалившиеся сараи.
Во все щели со свистом дул холодный степной ветер. Земля в сарае была покрыта птичьим пометом. На нем уже лежали люди. Легли и мы. Галя расстелила платок. Накрылись моей стеганкой.
Все казалось, что мы еще едем.
Как хотелось есть и пить. Валя просит, а сестра говорит «сейчас», но ничего не дает.
Только на следующий день она принесла кусок тыквы, который поделила на троих.
Валя поела тыквы и вдруг спросила:
— У тебя есть деньги? Дай мне!
— Зачем? — удивилась Галя.
Там Ленин нарисован. Хочу посмотреть, — услышали мы в ответ.
Но у Гали не было денег.
Вскоре ее куда-то вызвали. Мы ждали и гадали, что еще раздобудет Галя.
Она пришла очень расстроенная, держа какие-то листки.
— Ну, вот и проштемпелевали, — сказала она, опускаясь наземь.
Долго молчала, а когда пришла в себя, вскочила, заторопилась, раздобыла иглу, стянула Вале дырку на чулке; достала гребень и начала расчесывать нам волосы. Они у меня слиплись, а Галя так старалась, что я то и дело морщился.
Потом она принесла целую охапку соломы, разостлала ее и примяла.
Когда мы легли все рядышком, мне показалось, что я еще никогда не лежал на такой мягкой перине.
Галя обняла Валюшу и меня к себе пододвинула. Еще недавно мы поеживались от холода, а теперь словно какой-то добряк набросил на нас стеганое одеяло.
Нас разбудили громким окриком. Так не хотелось вставать. И я вспомнил про папины карманные часы. Вот сейчас все бы спрашивали у меня: который час, — а мне это, признаться, очень нравилось. Мы собрались раньше других.
— Что бы ни случилось, Гена, — руки не опускай, — сказала Галя.
Всех нас вывели из сарая и погнали по узкой дорожке через лагерь.
Только светало.
У колючей проволоки виднелись силуэты гитлеровцев, одетых в шинели. Нам навстречу строем шли солдаты. Офицер скомандовал, и тревожно разнеслось эхо.
Они окружили нас цепью с автоматами в руках.
Вышел переводчик и что-то пробормотал про себя.
И здесь началось. Нас начали сортировать.
Всех молодых, здоровых, кому было больше четырнадцати лет, — в одну сторону; всех малых и старых- в другую.
Одни падали на колени, умоляя не разлучать их с детьми, другие сопротивлялись и вырывались.
Поднялся такой крик и плач, что трудно было разобрать отдельные голоса.
Гитлеровцы отрывали детей от матерей, растаскивали близких. Люди падали, упирались.
Детские голоса слились в один вопль: «Мама!»
А гитлеровцы, как кнутом, ударяли нас короткими выкриками:
— Цурюк! Цурюк!
Галина держала Валю на руках, а у самой дрожали губы.
Я боялся отстать, чтобы не потерять их, как Олю.
— Я вернусь. Подождите немного, приеду! — крикнула Галя.
Рука гитлеровца потянулась за Валей, но в этот момент Галина резко повернулась и сама опустила сестру.
Между ними встал гитлеровец.
— Держи Валю!
Я и сам не заметил, как мы оказались за спинами солдат. Как мне хотелось пробраться к Гале и спросить ее, что же теперь делать?
Фашисты стояли как каменные. Они будто ничего не слышали.
От обиды сдавило в горле и жгло в глазах. Я не мог проронить ни слова.
И только тут заметил, что не я держу Валю, а она крепко схватилась за мой рукав. Вот молодец, такую не потеряешь! Она вздрагивала, озираясь по сторонам, но не плакала и сказала мне:
— Галя скоро вернется!
Под чужие громкие окрики и команду, под стон разлученных, от которого сжималось сердце, наших советских людей погнали в неволю. Они оборачивались, что-то кричали, рвались обратно к своим.
Мы с Валей как ни тянулись, больше не видели Галину; может быть, она нам и крикнула что-то на прощание…
Вернулись мы на солому.
Валя прижалась своей щекой к моей, а потом сняла платочек с головы, накинула мне на глаза и сказала:
