Владимир Шмерлинг - Дети Ивана Соколова
«Это он такой потому, что выспался», — подумал я тогда.
Мы шли в Дзержинский район.
Быстро потемнело осеннее небо. Разрывы мин и снарядов зарницами освещали нам путь.
Ночью чуть стихал грохот, и на мгновение наступала непривычная тишина. Она больно отдавалась в ушах.
А вот и подвал, в котором мы как-то ночевали. Здесь мы выложили не только шелуху, но и заманчивые картофелины.
Устроит Шура меня на ночлег, что-нибудь скажет ласковое, а сама куда-то на несколько часов исчезнет. Я уж к этому привык. Уходя, она всегда кому-нибудь говорила:
— Вы уж посмотрите за внучонком!
Возвращаясь, она приносила еду.
Каждый раз, когда Шура уходила, я боялся: а вдруг она не вернется?
Я гнал от себя назойливую мысль: что будет, если мне снова придется хоть на время расстаться с Шурой?
Так и случилось. Однажды меня одолел сон, а когда приоткрыл глаза, ее уже не было.
Меня уговаривали, обнадеживали, со мной были ласковы, но шли часы, а «бабушка Наталья» не приходила. А за часами потянулись дни…
«Держись тех, кто тебе по душе, и сам, кому можешь, помогай», — говорила мне Шура, и я это крепко запомнил.
Как-то само собой получалось, что я пристраивался к тем, у кого были маленькие дети. Я любил их нянчить и всегда при этом вспоминал Олю.
Глава двенадцатая
В ПОДВАЛЕ
От грохота вздрагивали толстые, холодные стены подвала. Люди сбивались на середину, а самые маленькие жались друг к другу.
Все мы были в лохмотьях, лежали на тряпках, изодранных матрацах, подкладывая под голову то вывалившуюся из них вату, то собственный локоть.
По ночам крысы вылезали из нор и поднимали возню.
Одна старуха и днем и ночью сидела на узле. Она подзывала к себе женщин и твердила им одно и то же:
— Там белье мое предсмертное, десять лет назад справила. Кто же теперь оденет меня, когда помру?
Все чаще и чаще приходили в подвал фашисты.
Все чаще и чаще, раскрывая настежь двери, приходили в подвал фашисты. Они искали патефоны и пластинки.
— Вам не музыку, а бомбу хорошую, — сказала, вздохнув, старуха.
Понял ли ее гитлеровец, или просто голосом своим старуха обратила на себя внимание, он подошел к ней и ударом ноги выбил из-под нее узел.
Старуха уцепилась рукой за узел.
— Русский партизан! — крикнул гитлеровец и выстрелил из автомата в старуху.
Она грохнулась на каменный пол. А он вместо патефона поволок за собой узел.
Когда наши женщины вытащили тело старухи из подвала, они наткнулись на узел, валявшийся на земле, а невдалеке лежал с оторванной ногой любитель музыки, подкошенный осколком снаряда
Женщины развязали узел. Мне почему-то запомнилась скомканная, но очень длинная белая рубашка в складочках и кружевах. А старушка была невысокая. Ее похоронили, как она просила.
В подвале жили две сестры — Галя и Валя Олейник. Около них на полу стоял большой кожаный чемодан.
Галя была уже большая; она окончила школу перед самой войной. Галя рассказывала, как у нее в школе был устроен выпускной бал, затянувшийся за полночь. Утром она узнала, что началась война.
А Валя еще нигде не училась, она была детсадовская, ей было всего шесть лет.
Вот эти сестры больше всех других были мне по душе.
Галя ничего не знала об отце. В первую же большую августовскую бомбежку погибла мать. Галя работала тогда сандружинницей, а потом и бойцом противовоздушной обороны.
Когда гитлеровцы приходили в подвал, Галя сторонилась их и старалась не попадаться им на глаза.
Однажды фашист обратил внимание на ее большой кожаный чемодан. Валюта сидела на чемодане. Фашист согнал ее и открыл крышку. В этом чемодане было все, что Галя унесла из дома.
Он начал копаться в вещах, схватил в охапку платья и вязаную кофту. Одно из платьев, голубое, было сшито для выпускного бала.
Галя даже не подошла к чемодану.
Когда грабитель ушел, она только сказала:
— Пусть подавится!
На ночь она укладывала сестренку на чемодан, который был Вале в самый раз, даже если она вытягивала ножки. Когда утром Валя просыпалась, сестра первым делом спрашивала ее, что снилось.
Один раз Валя во сне видела яблоко, в другой — как поймали Гитлера и посадили его в клетку.
Однажды Валя проснулась ночью.
— Может быть, яблоко приснилось? — спросила ее Галя.
Но сестренка вместо ответа показала на горло. Видно, ей было тяжело говорить.
Галя положила ей на лоб руку, а потом для сравнения потрогала и мой лоб. Мой был холодный, а Валя горела. Я слышал, как из ее рта вылетали хрипы, и вспомнил раненого Колю, который писал своей матери на Украину…
Я сказал Гале, что надо сделать веер и размахивать им над Валей. Так ей будет легче. Но Галя меня не послушала. Она, должно быть, думала, что все обойдется.
Наступило утро, и Валя, бледненькая-бледненькая, все так же тяжело дышала; она заплакала, когда сестра дала ей пить: так больно было ей глотать.
Женщины посоветовали Гале позвать врача. А она все медлила. Про эту женщину-врача уже не раз говорили у нас в подвале. Рассказывали, что она очень распорядительная, толковая, верно болезнь определяет, а на собраниях раньше выступала так, что все заслушивались. А теперь про нее шел разговор, будто она сдружилась с гитлеровцами, не горюет и не скучает, а больных посещает только за плату.
И все же Галя позвала ее.
Она пришла без халата, в бархатном платье, такая полная, спокойная. Вокруг ее головы была уложена толстая коса. Как будто она собралась в гости или в театр. Нос ее был похож на крупную симпатичную картофелину. Врачиха показалась мне очень простодушной.
Она подошла к чемодану. В подвале и днем всегда был полумрак, и Галя зажгла фитилек. Врачиха заглянула в Валюшино горло и сразу же сказала:
— Дифтерия!
— Елена Алексеевна, помогите девочке. У нее, кроме сестры, никого нет, — сказала худенькая черноволосая женщина, которая работала прежде регистраторшей в той же амбулатории, где и врачиха.
— Я помогу, конечно, но знаете, это будет дорого стоить. А совзнаки теперь не в ходу.
— У них же ничего нет. На вас вся надежда! — сказала регистраторша.
— Что же делать, такое время, — ответила Елена Алексеевна. — Сыворотку трудно достать, а я и так немало туфель износила.
— Елена Алексеевна, а вы постарайтесь, — снова попросила регистраторша.
— Это мой долг. А вам бы я посоветовала лучше не вмешиваться. На этот раз мы обойдемся без заседания месткома. Да, я давно хотела вас спросить. Помните, вы собирались вступить в партию. Ну как, успели? — Она ухмыльнулась, торжествующе посмотрела на всех и добавила: — Ведь у вас были такие хорошие рекомендации.
— Стыдно вам, Елена Алексеевна! Вы же раньше совсем другое говорили! — ответила регистраторша и отошла в сторону.
— А чего мне стыдиться? Да! Говорила другое. Я должна была скрывать свое происхождение, иначе бы меня и в институт не приняли и я бы теперь не могла спасти эту девочку.
Картошка на ее лице уже не казалась мне больше симпатичной, она раздулась и стала совсем красной.
Переменив тон, Елена Алексеевна строго сказала Гале:
— Голубушка, если не ввести девочке сыворотку, она погибнет. У меня ее нет. Решайте сами. Мне нелегко будет достать сыворотку. Придется обратиться в немецкий госпиталь, а за это надо кое-кого отблагодарить.
— Но я не знаю, чем расплатиться, — ответила Галя.
— Какое-нибудь колечко, часики, браслетик, на конец, всегда найдутся. Ну, скажите, пожалуйста, зачем вам теперь безделушки?
— У меня нет ни колечка, ни часиков.
Не помня себя, я закричал:
— Есть! Есть часы!
Я достал отцовские часы, завернутые в тряпочку, и протянул их Гале.
Мой папа словно был рядом со мной. Он одобрительно кивнул мне головой.
— Возьмите, — сказала Галя, передавая часы врачихе.
Та внимательно посмотрела на часы.
— Мужские, — сказала она разочарованно.
Но все же завела часы, послушала их ход и опустила в кожаную сумочку, висевшую у нее на руке. Потом повернулась и пошла к выходу. На ходу она бросила:
— Ждите!
«Придет или не придет?» — думал я. Должно быть, то же самое думали и все взрослые.
Только Валя лежала на чемодане и молчала.
— Гадина! Гадина! Какая мразь! — повторяла Галя.
— И коса-то приплетная у нее, не своя, а поддельная, — сказала одна из женщин.
Врачиха вернулась обратно с гитлеровским офицером. Невысокий, в длинной широкой шинели, напоминавшей юбку, он сделал несколько осторожных шагов, будто боялся оступиться, засветил электрический фонарик и молча начал шарить им по углам, а когда все осмотрел, потушил и повесил его на пуговицу, как свой третий выпученный глаз.
Он стоял на одном месте и громко сопел, а потом даже чихнул. Но никто не сказал ему «на здоровье».
Врачиха разложила на ящике какие-то пузыречки, попросила Галю ей помочь и как ни в чем не бывало подозвала свою бывшую сослуживицу:
