Евгений Воробьев - Незабудка
— Верно, походка у меня размашистая. Во-первых, строевые занятия... Потом всегда боюсь, как бы не отстать на марше. Больше устаешь, когда идешь не в лад со всеми. Придется мне, видимо, заново учиться девичьей походке. Сменю сапоги на туфли — и снова стану барышня! Или меня война навсегда к строевому шагу приучила? Буду топать по-солдатски в лакированных лодочках на французском каблуке. А впрочем, рано к мирному времени и походку свою, и судьбу примерять...
Они благополучно перебежали, пригибаясь, через взгорок и пошли напрямик по тропке в минном поле, обозначенной вешками — деревянными ручками от немецких гранат. Вот уже и трансформаторная будка со сбитой макушкой, отсюда рукой подать до НП полка.
— Быстро дошли. — Он тяжело вздохнул.
— Ну чего пригорюнился? — Она коротко, торопливо пожала ему руку и спрятала свою в карман, словно рука внезапно озябла. — Эка невидаль — Незабудка! Есть из-за кого печалиться! — Она разговаривала с ним, как взрослая с ребенком. — Так много девушек хороших, так много ласковых имен...
— Не поминай лихом. — Обиженный ее холодностью, он тоже стоял сейчас, держа руки в карманах.
— Поминать лихом самой неохота. А добра было маловато. Просто постараюсь вспоминать реже. Так что бывайте, Михаил Дмитриевич. И разошлись мы, как двое прохожих...
Он понял, что, назвав его сейчас по имени-отчеству, она вовсе не хотела ему досадить или как-то подчеркнуть свою отчужденность. Отчужденность возникла на самом деле, он навсегда утратил желанное право говорить ей «ты», видеть ее, слушать ее, быть с ней вместе.
Она проводила его внимательным взглядом — видела чуть обозначившуюся жирную складку на шее, видела новенькую портупею и кобуру парабеллума, видела щеголеватые сапоги.
А вот лицо его, едва отвернулся, представляла смутно. Помнила, какой у него нос, брови, помнила, что у него слегка раздвоенный подбородок, красивые, чуть навыкате, глаза, помнила каждую черточку в отдельности. А вот в живое лицо все эти черточки не складывались.
Движения его были связанны, как у каждого быстро идущего человека, держащего руки в карманах.
А она не испытывала сейчас к этому человеку ничего, кроме жалости. Ей даже не льстило, что он тоскует без нее, любит.
«Какой же ты бедный! Какое у тебя щуплое сердце!» — думала она и жалела его, как нищего.
5
Уже три недели Тальянов торчал в команде выздоравливающих, а его все не переводили в запасный полк. Он несколько раз ходил к начальнику с просьбой отправить его, а из запасного полка он уже будет проситься к себе. Если нездоровье заставит, он долежит свои дни в батальоне, там скорее поправится.
Но начальник команды выздоравливающих, капитан с узенькими погонами, каждый раз выпроваживал Тальянова из своего кабинета и каждый раз с выговором — на инвалидов спроса нет. Указать в сопроводительной бумаге, что такой-то направляется в свою часть по собственному желанию, он, начальник команды выздоравливающих, не имеет права. А если потом обнаружится, что человек выписан из госпиталя преждевременно, если у него откроется рана — кто отвечать будет? Отвечать будет он, начальник, и никто другой. Свободно могут пришить халатное отношение к работе и указать на его несоответствие занимаемой должности. Он не намерен из-за чьих-то капризов подставлять себя под удар. Все это говорилось с чувством собственного достоинства, оно сквозило в каждом жесте, в каждой фразе.
В запасный полк Тальянов так и не попал, но оттуда прибыл лейтенант с какими-то бумагами. А когда все документы были выписаны, Тальянов узнал, что его включили в маршевую роту и направляют совсем в другую часть — срочно пополняют какую-то сильно поредевшую гвардейскую дивизию.
Тальянов пошел к капитану с узенькими погонами и пытался объяснить: ему необходимо попасть в свой полк, он начал службу в том полку, когда бои шли на Керченском полуострове, он уже трижды, всеми правдами и неправдами, возвращался в свой полк после госпиталей.
— Разговорчики? Вот если бы ты был гвардейского звания, а тебя направили бы в заурядную дивизию, имел бы право возражать. А тебе доверие оказали — в гвардейскую дивизию зачисляют. Это что значит? Денежное довольствие у сержантского состава вдвое больше. А если до младшего лейтенанта дослужишься, оклад полуторный... И что значит — «правдами и неправдами»? Никакой неправды я у себя в команде не потерплю! И прошу без капризов! Отказ буду рассматривать как дезертирство!!!
Пока административный капитан держал эту речь, Тальянов мысленно обозвал его по-всякому, но от этого ничего не изменилось. К сожалению, у нас в запасных полках и командах выздоравливающих раненых после излечения не возвращают в свой полк.
Что же делать? Уехать на поиски полка без всякой сопроводительной бумажки? Лишь бы добраться до своих, а писаря в полку сразу оформят, им и бумаги в руки, изучили эту науку «прибыл-убыл»...
Тальянов получил направление в гвардейскую дивизию, но пробираться решил к своим. Рискованная штука — мотаться по фронтовым дорогам, да еще по Восточной Пруссии, без документа на руках и вызнавать-выведывать, где находится полк. А чем вы, товарищ младший сержант, можете доказать, что лежали в госпитале и возвращаетесь в свой полк? Да только свежими рубцами на теле. Вот этот шрам, так сказать, справка с приложением немецкой печати, вот этот шов с завитушками — подпись хирурга; недаром говорится, что у каждого хирурга свой почерк.
Придется в дороге врать комендантам, что отстал от маршевой команды, заблудился, сбился с дороги.
Одно дело — выспрашивать у комендантов, на контрольно-пропускных пунктах или у попутчиков адрес той части, которая указана в сопроводительной бумажке. А совсем иное дело, когда в бумажке указана одна часть, а ты ищешь другую. Ведь комендант не обязан верить, что чужая часть, месторасположение которой ты пытаешься узнать, и есть как раз твоя!
Да как он может не вернуться назад в хозяйство Дородных — его ждут там не только дружки-приятели, старые катушки с проводом и телефоны, но и единственная на всем свете родная душа!
Весьма кстати, что его обмундирование не бросалось в глаза — кургузая, жеваная-пережеваная шинель, а под стать ей ушанка-недомерок... Противно отправляться на фронт без всякого оружия, с пустой кобурой, но как раз пустая кобура и острый запах дезинфекции удостоверяли, что владелец пустой кобуры и вонючей шинели — недавний госпитальный житель.
Впервые за всю войну Тальянов очутился на прифронтовой дороге в одиночестве, и к тому же тебе дали один маршрут, а ты прешься в другую сторону! Если бы Тальянов направлялся в тыл, путешествие было бы и вовсе опасным — недолго в таком путнике заподозрить дезертира. Ну а на фронт дезертиры не очень-то торопятся...
Он благополучно проехал почти до самого Мариамполя. Только однажды какой-то перекормленный и очень важный старшина из заградительного отряда наорал на Тальянова:
— Умел отстать от маршевой команды — умей и догнать! Чтобы твоего духу тут не было. А то быстро в штрафную роту угодишь. Видели мы таких голубчиков! Даю тебе пять минут на сборы.
При этом старшина поглядел на трофейные столовые часы, стоящие рядом со шкафом, прямо на дороге; маятник качался, стрелки двигались, и было похоже на то, что часы показывали точное время. «Голубчик» убрался подобру-поздорову подальше от раздобревшего старшины.
Уходя, Тальянов поглядел назад на заставу, где распоряжался старшина. Виднелись два шкафа, стоящие близ дороги, по-видимому, их притащили из соседнего дома. Большой платяной шкаф с сорванной дверцей служил будкой для часового. Второй шкаф, при дверце, поставили поодаль, поперек брошенного окопа. Одну доску в полу выбили над глубоким окопом — чем плох фронтовой нужник?
Тальянов подумал, что, пожалуй, справедливо — вытащить из пустого немецкого дома эту мебель, чтобы как-то благоустроить свою жизнь под открытым небом. Но вот столовые часы в шкафчике из красного дерева тащить в дорожную грязь было совсем ни к чему...
Тальянов сменил несколько попутных машин, прежде чем добрался до Мариамполя. Отсюда расходились дороги, и тут было больше шансов узнать у коменданта о своей дивизии.
Сперва он ехал с походно-полевым госпиталем, трехтонка была доверху нагружена всякого рода госпитальным имуществом — носилками, брезентовыми палатками, уложенными в мешки ящиками с посудой, с лампами. Старшой по колонне, лейтенант медицинской службы, не стал требовать документов у пассажира, наметанным глазом определил, что младший сержант — с госпитальной койки.
Второй попутной машиной был «козлик», иначе говоря — «Иван Виллис». Мост впереди взорвали, и машины направляли в объезд. Тальянов, шагавший по дороге, тоже стал прилежно, несмотря на слабость, толкать «Иван Виллис», и ему без всяких разговоров разрешили сесть.
