Владимир Успенский - Неизвестные солдаты

— Всякое говорят люди. Одно известно точно: под Тулой фронт стоит. Туда и правлюсь. В крайнем случае на Серпухов крюк сделаю.

— Вот так, прямо в обмундировании? — кивнул Григорий Дмитриевич на шинель с выцветшими петлицами, висевшую возле двери.

— Так и иду, — вздохнул Иван. — Я ведь, Гриша, из армии не отпущенный, красноармейская книжка в кармане.

— Ну, а немцы-то как же? Не нарывался?

— Я ведь по лесам больше. Днем, значит, пересплю в стогу или в хате какой, а ночью дальше. Народ хорошей. Добрый народ — и принимают, и кормят… Если, значит, самим есть что жевать… Одному-то легко мне. В Белеве вот зашел в крайнюю избу погреться. А тут немцы — шасть на постой. Едва успел в подпол залезть. Ну и просидел три дня. Картошку грыз. Ничего. Только без курева тяжко. Ихний дым чую, а у самого горло перехватывает. И кисет при мне был, а боялся махоркой себя выдать… Ну, садись к столу, Гриша. Нам Алена поесть соберет. Ухожу ведь я нынче.

— Скоро?

— К рассвету ближе. Затемно до Засеки доберусь, а там и днем можно. В лесу немца нету. В лесу только наш брат ходит.

Ел Иван не спеша и будто без особой охоты. Григорий Дмитриевич подробно расспрашивал о том, как ранило Игоря. Иван вспоминал о земляках, где и кого привелось схоронить. Незаметно проговорили братья до вторых петухов. Елена, шмыгая носом, собирала вещевой мешок. Набила его дополна, под самую завязку. Иван отстранил жену, вытряхнул содержимое мешка на стол. Обратно положил смену казенного белья, суровое домашнее полотенце, маленький кусочек мыла. В ситцевую тряпку завернул кусок сала и вареное мясо в капустных листьях.

— Ванюшенька, яички возьми, маслица побольше, — просила Алена, всовывая ему свертки.

— Ах, дура-баба, — ласково произнес он, отводя ее руку. — Воробьев-то наших чем кормить будешь?

— Картошка у нас есть. Телку зарезали.

— Скучно на одной картошке-то. Вам тут никто ничего не даст, только взять могут. А я человек служебный. На два дня провианту хватит. Там, глядишь, опять на наркомовскую норму сяду… Ты вот лыжи бы мне приготовила.

Когда вышла Алена в сени, Иван, перематывая портянку, спросил брата:

— Гриша, ты как? Может, со мной подашься? Семьдесят верст — конец невелик.

— А фронт?

— Найдем дырку.

— Нет, Ваня, не ходок я. Поясница житья не дает. До тебя добежал сгоряча, а как назад пойду — не знаю. И семья на мне висит. Три женщины, трое детишек — шесть ртов. А я им отсюда нет-нет да и подброшу кое-чего.

— Смотри сам. Только у немцев когти острые, как бы не зацапали.

— Такой угрозы нету пока. Да и ты мог бы недельку в деревне пожить, отдохнуть. Прятался бы в хате, и не узнал бы никто.

Иван ответил не сразу. Сидел зажмурив глаза, прислонившись спиной к бревенчатой стенке. Потом, встряхнувшись, поднялся, потянулся к винтовке.

— Нет, Гриша, ты мне такое не говори… Не могу я чужаком в собственном доме. Сердце мне такого не позволяет. Или не жить мне, или я в своем доме хозяин.

— Понимаю, Ванюша… Будь я лет на десяток моложе… Впрочем, это пустой разговор. На вот лучше шапку мою возьми. Теплая шапка.

— Спасибо, Гриша.

Иван оделся, потоптался на месте, пробуя, как устроились ноги в пегих домашних валенках. Туго перетянул ремнем шинель, забросил за спину вещевой мешок. Приподняв ситцевую занавеску, посмотрел на печку, где, раскинув голые руки, спали трое его ребятишек. Потянулся было поцеловать, но раздумал, боясь разбудить. Глубоко вдохнул запах детских тел и отошел помрачневший, хмурый. Предложил:

— Сядем перед дорогой.

Алена опустилась возле него на колени, прижалась щекой к ноге. Так и простояла молча, горестно и жадно смотрела в лицо мужа, роняя на валенки частые слезы.

— Не надо, не надо, — отводя взгляд, просил он, гладя ее волосы.

Вышли на улицу. Предрассветная синяя стынь висела над деревней. Обжигал мороз. В заледеневшем воздухе звенел и далеко разносился каждый звук. Иван встал на широкие охотничьи лыжи, подвигал их взад-вперед. Прикуривая от цигарки брата, выдохнул шепотом:

— Эх, Гриш, возвернуться бы мне…

— Ты осторожней там.

— Я уж и так… Только ведь пуля — она дура слепая… Ну, обнимемся, что ли?

Жену поцеловал в мокрые глаза, отцепил от себя ее руки. Оттолкнулся палками и заскользил с холма по укатанной санями дороге.

4 ноября 1941 года. Ленинград. Кажется, праздник встречу в Москве. Если он будет. Отзывают для назначения на новую должность. Уезжаю с тяжелой душой. Опустевший, будто уснувший город. Руины. Обстрелы. Убитые и умершие прямо на улицах. После сухого теплого октября — бесконечный дождь, туман, сырость. Запасы продовольствия мизерные. Нормы урезаны до последнего предела. Но и по таким нормам полностью получают продукты только дети. Остальные — что возможно. К годовщине Октября — праздничный паек. Дети получают по 200 граммов сметаны и по 100 граммов картошки. Взрослые — по пять штук соленых помидоров. Сколько уж времени пытался я найти Альфреда Ермакова. Безуспешно. Считал, что он погиб, как сотни безвестных. А вчера не поверил своим глазам: готовил для утверждения списки награжденных, и вдруг — минометчик Ермаков Альфред Степанович представлен к ордену Красного Знамени. То-то возрадуется Степан! Не думал, не гадал, что сынок так отличится!

Альфред испытывал чувство неловкости перед товарищами, особенно перед своими командирами: лейтенантом Ступникером и капитаном Ребровым. Никакого подвига он не совершил, не сделал ничего такого, что не могли бы сделать другие. Ему в голову пришла удачная идея, и только. Чего доброго, а идей у него всегда рождалось великое множество.

Все произошло чисто случайно. Дивизион тяжелых минометов по-прежнему стоял на позициях в поселке Пулково. Собственно, от поселка почти ничего не осталось, немецкая артиллерия разрушила дома, уцелели только фундаменты. Доски и бревна красноармейцы растащили для строительства землянок и на дрова.

Активных боевых действий на их участке не было. Стреляли редко, берегли боеприпасы: на десять немецких мин отвечали одной. Целыми днями сидели в землянках, скрываясь от наблюдателей противника. Спали до одурения. Ночью им доставляли обед: полкотелка супа на человека и по куску затхлого хлеба. От систематического недоедания люди сделались вялыми, лица у всех приобрели землистый оттенок. Альфреду, человеку рослому и физически более здоровому, было труднее других, но он стыдился даже говорить об этом. Стремление к насыщению он рассматривал как чувство низменное и недостойное. И обидно, что это чувство, сводившее человека на один уровень с животным, непрестанно давало знать о себе.

Минометчики ходили на передний край, в окопы, дежурили там, изучая оборону немцев, вызывали огонь по требованию командира стрелкового батальона. В окопах люди гибли чаще, поэтому минометчики отправлялись туда без особого желания, охотно уступали свою очередь Ермакову. Дежурства в передовых траншеях доставляли Альфреду удовольствие хотя бы тем, что давали возможность переменить обстановку. Кроме того, нужно было производить кое-какие расчеты, намечать ориентиры, наносить на карту данные о противнике. Худо-бедно, а это была все-таки умственная работа. Результаты ее легко проверялись на практике, нужно было только вызвать огонь, чтобы убедиться в правильности вычислений. Альфред не ошибался, для него такие расчеты были слишком элементарны. К нему привыкли уже в стрелковом батальоне, встречали как своего. Даже угощали мороженой картошкой, которую удавалось накопать ночью на «ничьей» земле.

Там, в окопах, и зародилась у Альфреда идея. Он стоял в узкой яме, накрытой сверху бревнами, сквозь щель разглядывал скат высоты с уцелевшими кое-где дубами и ягодник, где среди кустов прятались легкие немецкие минометы. В дневное время у немцев, как я у наших, незаметно было никакого движения. Изредка завязывалась перестрелка, но по большей части без определенной цели, просто для острастки. С закрытых позиций, издалека, тяжелые орудия противника вели систематический беспокоящий огонь. Через каждые пять минут раздавался нарастающий свист снарядов, и нужно было садиться на глинистое дно ямы, пережидать взрыв.

Молоденький пехотный лейтенант с болезненным, прыщавым лицом стоял рядом с Альфредом, кашлял и жаловался гундосым голосом на то, что во взводе у него только двенадцать человек, а участок большой: что круглые сутки находится на ногах, а поспать и обогреться негде. Батальон тут без смены уже скоро месяц, а немцы меняют свои подразделения в первой линии каждые трое суток.

Это сообщение удивило Альфреда. Не война для немцев, и почти курорт. Отсидел на позиции свой срок, и отдыхай. А наши сидят безвылазно, пока ранят или убьют. Лейтенант, которому показалось, что минометчик не поверил ему, принялся подробно объяснять, как производится смена. В сумерках фашисты накапливаются в глубоком овраге, едва видимом с высоты. Концентрируется там сразу несколько рот. А потом по ходам сообщения солдаты идут на передний край.