Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)

Уткнувшись в прибрежные ивы, настолько частые и глухие, что воды за ними не было видно, тропинка раздваивалась, и слева открывался тот самый облысевший, обрывистый бережок, напоминавший деревенскую ржаную лепешку, где купались и загорали, а справа, метрах в двадцати от развилки, имелось заменявшее мостик бревно, с незапамятных времен упирающееся своими концами в скользкие бугорки, будто наскоро слепленные из мокрой сажи. Кому впервые приходилось преодолевать это препятствие, поначалу терялись, робели, придумывая, как бы подступиться, тогда как уже привыкшие с ходу ступали на бревно с облезшей корой и, даже не балансируя руками, в три-четыре шага оказывались на другой стороне, не испытав при этом ни страха, ни душевного трепета.

На противоположном же берегу, стоило только вынырнуть из-под темной кровли склонившихся ив и низкорослых бородавчатых ясеней, снова пылало лето, звенели комары, мошки, пчелы, стрекозы, слепни и застывшие в неподвижном воздухе мухи с радужными, прозрачными, пронизанными тончайшей паутиной жилок, вибрирующими, точно пропеллер, размазанными в пространстве крыльями. И зябкая прохлада, исходившая от воды, уже вновь манила к себе, но вы уходили все дальше, по высокой траве, по зеленой лужайке, топча муравьев, букашек и божьих коровок.

Вы уходили все дальше — ты и Индира, — все дальше от того, что принято называть миром детства. Прошло всего несколько дней, недель, месяцев, когда, как будто все еще оставаясь на прежних своих позициях, в подмосковном достославном пункте В, вы на самом деле ушли уже бог знает куда. Все свершилось удивительно быстро, неожиданно и словно бы незаметно. Давно ли первый раз ты пошел в школу? Давно ли — в восьмой класс? И вот тебе уже кажется, что все прошлое, ушедшее, уходящее ты любишь слепой, фанатичной любовью, тогда как настоящее почти безразлично тебе.

Ну это уж слишком, Телелюев. Насчет настоящего, я имею в виду. Ты ведь с утра и до вечера попу от стула не отрывал, готовился в институт. То есть дух твой, хочу я сказать, был куда как крепок. Точно так же, как и твои убеждения, — пусть они были и не совсем твоими. Просто считалось общепринятым, что мальчик из интеллигентной семьи должен обязательно поступить в институт, неважно даже в какой. Единственное, что могло отвлечь, да и отвлекало время от времени от учебников, это Индирины письма с юга.

13.8.58

Милый Тиль!

У тебя что-нибудь случилось? Твое письмо такое грустное, или только кажется мне грустным оттого, что я здесь такая веселая. Знаешь, я просто страшно, дико веселая. Нет и следа моей прежней раздраженности и вечной взволнованности. О, какие у моря чудесные ночи! Ты себе не представляешь, как в такие вечера чудесно слушается Шопен. Воздух просто напитан элегией. Около моря есть очень красивый сад. Бесконечное великолепие! Это мое любимое место. Когда становится темно, там прекрасно!

Почему твое письмо такое сухое? Мне даже кажется, что не ты его писал, или что оно не мне написано. На что это похоже? Ужас!

Знаешь, милый, я обиделась, ты обиделся — право, это не по-мужски. Неужели теперь я опять должна улаживать все эти мелочи? Боже мой! Сколько раз я просто проглатывала маленькие обиды вместе со слезами, молча. Когда мы бываем где-нибудь вместе, ты со мной подчеркнуто невежлив и часто даже так резок, как вообще воспитанным людям с девушками не полагается быть. Когда мы только с тобой… Почему же?.. Я устала это повторять…

Ах! На что я сержусь?.. В последний раз ты сказал: «Какая ты, Индира, ревнивая». Ревнивая! Да как ты посмел сказать мне это? Я не могу видеть эту … Б. Н. [74] Я не взываю к долгу и морали, но, может быть, ты думаешь, что я такая дурнушка, что и понравиться никому не могу? Ты очень, очень ошибаешься!

Милый! Мне всегда хотелось, чтобы человек, которого я полюблю, был действительно очень умный, серьезно умный, а не так… ветер. Вот ты думаешь, что я не стала поступать в институт, грубо выражаясь, из-за лени. А ты знаешь, как мне хочется серьезной жизни и такой же большой, настоящей, серьезной, чистой и верной любви. Разве я не заслуживаю этого?! Так, как ты относился в последнее время ко мне, можно относиться только к давно надоевшей, вцепившейся в тебя жене. Да я все равно… Нет, непременно встречу  н а с т о я щ е г о человека.

Но я люблю тебя! Я хочу тебе добра и не хочу, чтобы ты стал легкомысленным.

Скоро, мой дорогой, мы будем вместе и все опять будет хорошо, правда? А теперь я скучаю без тебя так же, как и ты, правда?

О каждом экзамене жду весточки. В свободное время рекомендую читать газеты.

И вот все позади.

Напротив, все впереди, приятель!

В институте вывесили списки принятых. Странное состояние! Кажется, весь мир ликует — совсем как после твоего возвращения из Филатовской больницы в школу в канун нового 1956 года. И такая же неустойчивость. Такая же легкость. Словно любой порыв ветра способен подхватить и унести тебя неизвестно куда. С другой стороны, ты сразу вдруг стал таким взрослым, самостоятельным, почувствовал себя старше Индиры.

До начала занятий в институте оставалась целая неделя. Индира скоро должна была вернуться с юга. Ты скучал. Хотелось написать ей письмо, но оно бы уже не успело дойти. По старой школьной привычке ты отправился бродить по улице Горького — что еще оставалось? Тебя вновь тянуло к ее дому, как тянуло позапрошлой зимой, когда с неба валил крупный, липкий рождественский снежок и ты как маятник болтался туда-сюда целый день, пока окончательно не стемнело. Ты представлял, какой красивой и загорелой вернется она с юга, как ты встретишь ее с цветами на вокзале и, оставив вещи дома, вы тотчас отправитесь куда-нибудь — скажем, на кинофильм «Карнавальная ночь», или в Измайлово, или в населенный пункт В.

Так думал ты, так мечтал, прогуливаясь возле застекленной двери ее дома, и вдруг нос к носу столкнулся с Ней. Тебя словно кипятком ошпарили. Ты едва узнал Индиру. В черном, сильно открытом гипюровом платье, с ярко накрашенными губами и коротко стриженными волосами, отчего ее лицо стало совершенно круглым и невыразительным, она была не похожа сама на себя. Будто она загримировалась под кого-то.

Ты мучительно вспоминал: где же мог еще видеть ты это лицо? — и вдруг поймал себя на том, что стыдишься стоять с ней рядом. Тебе стало вдруг нестерпимо стыдно и страшно, хотя удалось при этом даже изобразить приветливую улыбку. Улыбку! Ты улыбнулся и захлопал крыльями, точно обезглавленный петух. Хотел было крикнуть: кукареку! — но кричать, к сожалению, было положительно нечем. И невозможно было понять, что же случилось: ты ослеп или внезапно прозрел?

Ты сказал ей, что куда-то торопишься, вернулся домой, повалился на кровать и сразу уснул.

Во сне ты видел Индиру. Это был каменный сфинкс, стоящий посреди пустыни. Еще больше, чем в жизни, на себя не похожая, тем не менее это была она — загадочное существо с телом львицы и человеческой головой. Ее лоб прикрывала косая челка. Под прямым и крупным, явно Индириным носом обозначились пышные усы. Щеки же были изрыты мелкими конопатинами. Огромные серые глаза, не мигая, смотрели на тебя в упор. Словно напружиненные перед прыжком и одновременно совершенно расслабленные широкие лапы оставались недвижны. Ты стоял, зачарованный ее застывшей позой, пока боковым зрением не увидел, что со всех сторон необъятной пустыни к сфинксу стекаются люди. Обозримое до самого горизонта пространство постепенно заполнялось мелкими фигурками, отчетливо различимыми на фоне песка и выгоревшего, почти бесцветного неба. Люди подходили, падали ниц, бормотали молитвы, каждый на своем наречии — белые, черные, желтые, одетые в причудливые одежды странники, по-разному выражающие свою любовь, страх и почтение. Однако Индира смотрела только на тебя, а остальных словно не замечала. Тебе одному задала она коварный вопрос. Предстояло правильно на него ответить, чтобы остаться в живых. За что ты любишь меня? — спросила Индира, но ты словно онемел. Ты не знал, что ответить. Тотчас несколько богомольцев вскочили с земли, отряхнули песок с коленей, быстро построились. В руках у них оказались ружья. По молчаливой команде сфинкса они вскинули их, начали целить в тебя, и вот прозвучало: пли! Раздался залп. Ты увидел только огненные сполохи, разом вырвавшиеся из длинных стволов, а выстрелов не услышал, возможно, потому, что уже был убит. Ты пошатнулся, но остался стоять. На белой рубашке, купленной Мамой по случаю выпускного вечера, выступили, расплываясь, красные пятна. Что это было: кровь? клюквенный сок? Ведь стреляли со слишком близкого расстояния, и промахнуться было невозможно. Но тут ты вспомнил Овода, который тоже не упал после первого залпа. Вновь раздалась команда: целься! Ты поднял правую руку, зажав кулак. Ты крикнул: «Да здравствует Индира!» И снова грянул залп, который ты опять не услышал. И так продолжалось без конца. Ты стоял, обливаясь кровью, и кричал из последних сил: «Да здравствует Индира Великолепная!» — пока не проснулся, весь мокрый, как мышь, и такой слабый, будто из тебя и в самом деле выпустили всю кровь.