Анатолий Иванов - Вечный зов. Том II
Но скакать в деревню надо Володе было раньше, едва они увидели воров. В горячке, однако, ни Агата, ни Володька этого не сообразили. И признаваться, что она узнала бородатого, не следовало. В этом случае, может, всё бы и обошлось. Свалили бы похитители наложенное уже сено, обрубили, чтоб не вздумали гнаться, оглобли у их саней и скрылись. Теперь же дело приняло совсем другой оборот, этим троим, если останутся в живых свидетели, грозила многолетняя тюрьма. И потому один из тех, что помоложе и повыше, едва Володька стал заворачивать лошадь, метнулся к нему, в два-три прыжка достиг саней, схватил мальчишку за шиворот и выбросил из розвальней в снег, прохрипев;
— Щенок!
— Не тронь его, пёс! — дико вскричала Агата, повернувшись к сыну, и в это время низкорослый, у которого в руках тоже были вилы, взмахнул ими, ударил Агату по голове. Она застонала и, качнувшись, упала. Шагнув к ней ближе, низкорослый глянул на бородатого. Тот лишь кивнул головой и огладил бороду, будто сгребая с неё ледяные сосульки. Низкорослый медленно поднял вилы и с хрипом опустил их, вонзая Агате в грудь.
— Ма-ама! — смертельным криком закричал Володька.
Крик ещё плавал в чёрном морозном воздухе, когда бородатый, опять нервно огладив бороду, кивнул высокому:
— А этот щенок — твой уж, сынка… Чтоб поровну вам обоим.
* * * *Поликарп Матвеевич Кружилин приехал в Михайловку на восходе солнца. Медно-красное, большое, оно поднималось над землёй тяжело и медленно, лучи его заиграли на белых снегах, каждый кристалл снега, пронзённый насквозь, засветился и запел будто о вечной и нескончаемой жизни на земле.
Приехал он сюда, к Панкрату Назарову, просто так, без дела. Может, оно и было, да его не легко объяснить, если бы это потребовалось кому-то. По району гуляла бескормица, каждые сутки десятками падал уцелевший осенью от ящура скот. Люди голодали, и хоть не умирали голодной смертью, но случись, это никого бы не удивило. Тяжело было Кружилину, ответственному одинаково за жизнь людей, за сохранность скота, за подготовку к будущему весеннему севу, за все прочие дела, великие и малые, и он приехал к старому своему другу поглядеть, как же он-то переживает тяжёлое это время, что он думает о нём, и, может, чему-то поучиться у старого председателя, набраться хоть немного новых сил.
Он приехал поучиться и набраться сил, а старый Панкрат сразу же и огорошил его:
— Слава те богу, скоро сброшу с себя это председательское ярмо.
— Это… как же? — опешил Кружилин.
— Иван Савельев скоро приезжает. Вот его в председатели и выберем. Пущай он дальше похлебает. А у меня сил уж нет, иссяк.
— Ловко это ты.
— Возражать, что ли, будешь?
— Буду, — помолчав, сказал Кружилин.
— Ну, и зря, — мрачно огрызнулся Назаров.
Они сидели за столом после завтрака, жена его, Екатерина Ефимовна, молча убирала со стола нехитрую посуду. Кружилин курил, а Назаров, сегодня не кашляя, просто сидел, задумчивый, поглядывал время от времени в окно, из которого виден был скотный двор. Поднявшееся уже немного солнце обливало худенькие постройки, сине отсвечивали заваленные снегом толстые соломенные, ещё не скормленные скоту, крыши коровника и конюший. Падежа животных у Назарова пока не было.
— Якорь их, что они там копаются? Приехать уж раз должны, — проговорил Назаров, подошёл к окну, глянул куда-то в сторону, за коровник.
— Кто?
— Да Савельевых, Агатку с сыном, послал сено возить. Стожок сенца у нас ещё на худой день сберёгся. Последний.
— Пока ещё не самые худые дни, считаешь?
— А что считать? Демид — он прямо глядит, а Фока всегда заглядывает сбока, — усмехнулся Назаров. — Кабы в январе весна уж начиналась…
Этими немногими и обыкновенными словами Назаров безжалостно обнажил то суровое и тяжкое, что переносил народ и что ещё предстояло перенести. Это было ясно всем и ему, Кружилину, в первую очередь, и сейчас он понял, что приехал сюда, собственно, затем, чтобы лишний раз не в одиночку, а вместе с другом почувствовать тяжесть сегодняшних дней и ещё более суровых грядущих, а такое всегда придавало ему новые силы.
— Немец снова, значит, на Киев прёт? — неожиданно спросил Назаров, всё глядя в окно.
— На Киев, — коротко откликнулся Кружилин, думая ещё о своём.
— Да-а… Никогда я не был в этом Киеве, — заговорил почему-то Назаров. — Вот по истории учат детишек, в Киеве Русь зачиналась, а?
— Да… там, — сказал Кружилин, не понимая, зачем Назаров заговорил об этом.
— Так, может, немцы и вдолбили себе — там зачалась, там и кончится? Потому так и лезут в какой раз на этот город…
Такая мысль самому Кружилину никогда в голову не приходила, и он поразился тому, что сказал Назаров: ведь вполне могла эта бредовая идея гвоздём сидеть в башке какого-нибудь фашистского идеолога или теоретика! Вполне. Они, немцы, любят всякие символы. И он сказал:
— Может быть…
— Только Русь-то сейчас — она вон какая! — продолжал Назаров. — И тут, у нас, Русь, в соседнем с нами Казахстане, в Грузии, в Армении… Во всех республиках в смысле, а?
— В этом смысле — да.
— В Громотуху вон Громотушка впадает, другие многие речки да ручейки вливаются. Потому она и не мелеет… И в тебе она, и во мне Русь. В украинцах, татарах, во всех… Разве ж всё это может кончиться? Это бы им понять, людоедам.
— Если бы это Гитлер понимал, он бы никогда против Советского Союза войну не начал.
— Конечно. Дурак он, если подумать… — И Назаров вздохнул, будто сожалея, что Гитлер дурак. — Сколь горя только людям причинил, реки человеческой крови выпустил… Кирьян Инютин, я слыхал, вернулся?
— Да. Без обеих ног. Под пах отрезали. Заходил я к ним. Анфиса от радости прямо онемела и никак не отойдёт. Не знает, куда его и посадить.
— Ты гляди-ка! — удивился Назаров. — Вот и пойми их, баб!
— Да. Но радость радостью, а ведь и жить им как-то надо. Может, ты, Панкрат, их в колхоз к себе возьмёшь? Тут Кирьян скорее к чему-то приспособится.
— Возьму, — сразу же проговорил Назаров. — Чего ж, не дадим пропасть. Шорничать будет у нас, к примеру, научим, не хитрое дело. Али ещё чего. Это ты верно, тут ему лучше будет.
С этими словами Назаров наконец отошёл от окна, сел на прежнее место. Немного помолчав, вернулся к прежнему:
— И в этом Кирьяне Русь, и в Савельеве Иване… Зря, зря ты будешь возражать, чтоб его в председатели. Добрый и славный он мужик. После гражданки он своё отсидел правильно, и это он понимает, не обижается. Остальное зазря хлебал.
— Рано об этом говорить сейчас, Панкрат Григорьич.
— Ну, пущай рано, я не возражаю, — согласился Назаров. — А на будущее всё ж таки поимей… Я от Ивана тоже письмо получил. Правую руку ему отрезали.
— Руку?! — воскликнул Кружилин с болью.
— До локтя… — И усмехнулся горько. — Инютину обои ноги под пах, а ему руку только — повезло… Агатка, жинка его, ещё не знает. «Ты, — просит он в письме, — подготовь её как-нибудь, ей-то я покуда про пальцы только сообщил, не пишу покуда всего, жалею…». Он жалеет её, а я, значит, должен… И как это я её должен подготовить?
Кружилин, выкурив самокрутку, раздавил окурок в металлическом эмалированном блюдце, которое Екатерина Ефимовна оставила на столе вместо пепельницы. Сама она ушла, в доме никого, кроме них, теперь не было. Назаров поглядел, как давит Кружилин окурок, и вдруг усмехнулся:
— А што там награды-то наши? Ты списки требовал. Когда придут?
— Понимаешь, Григорьич… такое дело тут, не вышло ничего с наградами у нас пока. Не поняли нас там…
Старый председатель ещё раз усмехнулся, хотел спросить: «Где это там?» — но не успел, потому что на крыльце загремело, хлопнула в сенцах дверь, затем отмахнулась и дверь в комнату, через порог переступила, перевалилась жена Назарова, дикая и страшная, ухватилась, чтоб не упасть, за угол печки:
— Панкра-ат!
Назаров и Кружилин оба враз вскочили.
— Агату… Агату-то! Сено воровали… Вилами запороли! И мальчонку…
— Ты что-о?! Ты что?! — взревел Панкрат, подскочил к жене, затряс её. — Кто сказал? Где-е?
— Там… на улице.
Назаров отбросил в сторону жену, будто она, ненужная теперь, стояла у него на пути, схватил с гвоздя шапку, полушубок. Кружилин тоже бросился к вешалке.
Первое, что они увидели и услышали, когда выскочили на крыльцо, — по заснеженной улице с воем и криком бежали куда-то полураздетые бабы. Кружилин и Назаров молча кинулись туда же.
Через минуту они были у скотных дворов. Там стояла, окружённая толпой, подвода. Назаров и Кружилин растолкали баб и стариков, увидели жуткую картину. В розвальнях, мучительно оскалив зубы, лежала окровавленная Агата, один её глаз, мёртвый, безжизненный, был приоткрыт, он с ненавистью смотрел куда-то мимо людей; сын её Володька сидел рядом, свесив низко голову, старенький, рваный кожушок на нём был тоже окровавленный. А возле розвальней коленями в снегу стояла Тонька, умоляюще повторяла без конца, глотая слёзы:
