Анатолий Иванов - Вечный зов. Том II
Кирьян никуда не скрылся, никуда не успел уехать, Анфиса нашла его на станции Инская, расположенной под самым городом.
— Там, в Инской, его надо день и ночь поджидать, там у таких… вагонных попрошаек сборное место, — сказала дочка той старухи Глафиры Дементьевны, которая написала Анфисе письмо. — Поездят и туда возвращаются. Видно, бражку да и водку там где-то достают, спят где-то. Я так думаю — притон кто-то держит там. Айда, я уж тебе подсоблю в розыске, ладно.
— Спасибо, Надюшка! — сквозь слёзы воскликнула Анфиса.
Станция Инская — большой посёлок, дома в нём почти все деревянные, одноэтажные, почерневшие от времени и от морозов, вокзальчик небольшой, каменный, похожий на длинный сарай, с грязным и вонючим каким-то буфетом. На липких столах с утра до вечера хлебали выдаваемые по карточкам жиденькие борщи железнодорожники — стрелочники, слесаря, кондукторы, путевые рабочие. Часто за этими же столами сидели люди из тех, кого Надежда назвала «вагонными попрошайками»; их можно было сразу отличить — у кого не было руки, у кого ноги, шинели и тужурки на них рваные, мятые, грязные, и главное — они всегда были пьяными.
Поездов через Инскую проходило много, над станцией день и ночь стоял паровозный дым, угольная сажа сверху сыпалась круглосуточно, снег здесь никогда не был белым.
Никакого притона Анфиса и Надежда здесь не нашли, хотя, может, он и в самом деле существовал. Кирьян среди пьянчужек в буфете не появлялся.
Анфиса, за эти несколько дней почерневшая и похудевшая до костей, буквально день и ночь бродила по станции, заглядывала во всякую дырку, встречала каждый пассажирский поезд и, пока он стоял, пробегала все вагоны, обшаривала глазами все полки, тамбуры, заглядывала даже в туалеты, расспрашивала проводников, милиционеров, кондукторов, станционных рабочих о безногом человеке на дощатой каталке, но всё бесполезно.
— А много их счас всяких, на катках, на костылях, — отвечали обычно ей. — Разве мы знаем, какой твой.
— Не найдём… — всхлипывала Анфиса. — Господи…
— Не ной ты! — в конце концов сказала ей Надежда, молодая и красивая женщина, у которой муж погиб ещё в сорок первом. — Тебя качает, давай уж по очереди, что ли, тут дежурить. Ступай к нам домой, выспись хоть, а завтра я поеду.
— Ты что?! — повернулась Анфиса к ней, как к врагу. — Сама отправляйся! Ой, прости ты меня, Надюшка… Ты поезжай, измаялась со мной, а я… мне нельзя.
— Ну ладно. А утром я приеду.
Ночи Анфиса проводила на жёстком, давно не крашенном деревянном диванчике в зале ожидания, но никогда почти не ложилась на него, а сидела и безотрывно смотрела на топку чугунной круглой печки, так, с открытыми глазами, и дремала, прохватываясь от шума каждого прибывающего поезда. И станционная милиция, и дежурные по вокзалу, и уборщица помещения её давно знали, не тревожили. Уборщица, седовласая мужиковатая женщина, раза два говорила:
— Ну, хоть айда ко мне поспи, я тута рядом живу. Появится какой безногий, вон милиция или дежурный его задержат и сразу известят.
— Нет, нет! — упрямо твердила Анфиса. — Они сменятся или ещё что, а он и промелькнёт…
— Тьфу ты, окаянная! — ругнулась женщина. — Рухнешь тут, да и сама окочуришься. Ты ж ненормальная уже.
— Нет, — отвечала и на это Анфиса.
Однажды утром мороз особенно трещал. Анфиса, всю ночь просидевшая на своём диванчике в забытьи, глядела, как мечется за круглыми дырками печной дверцы огонь. Было это уже через неделю после начала поисков. Хлопнула дверь, и вошла Надежда, вернувшаяся из города. Она ничего не спросила, потому что и так всё было ясно, вынула из сумки замотанную в тряпки миску, ложку и кусок чёрного хлеба.
— Поешь. Каша овсяная с конопляным маслом…
Анфиса тупо поглядела на Надежду, почувствовала пресный запах горячей каши, судорожно проглотила голодную слюну, взяла ложку, зачерпнула и понесла ко рту. В это время раздался стук приближающегося поезда. Она бросила ложку вместе с кашей, мгновенно вскочила, кинулась на перрон, окутанный морозным туманом, сквозь который еле пробивались первые солнечные лучи.
Подошёл поезд. Повалили из него люди. У Анфисы теперь была своя система — она не металась, как раньше, вдоль поезда, а стояла у первого вагона, пронизывала взглядом весь состав вдаль, следя, не появится ли из какого вагона человек на каталке. Он не появился, от состава шли прочь последние пассажиры, сошедшие на этой станции. Анфиса, как всегда, хотела проверить теперь каждый вагон. Но едва взялась за деревянный поручень, чтобы подняться в тамбур, как из третьего от неё вагона вышла какая-то женщина с квадратной доской под мышкой. «Каталка!» — обожгло Анфису, сердце у неё бешено заколотилось.
Из вагона наземь спрыгнули ещё двое мужчин, стали помогать третьему снимать на землю какого-то человека.
«Он! Безногий… Кирьян, кто ж ещё?!» — молотило у неё в мозгу, но крикнуть она ничего не могла, голос пропал, и те немногие силы, какие оставались ещё у неё, исчезли. Она не соскочила с подножки, а сползла с неё по поручню, прислонилась, чтоб не упасть, плечом к заиндевевшей стенке вагона. Стояла так и смотрела, как женщина и трое мужчин суетятся вокруг безногого человека, усаживают его на каталку. В голову её от заиндевевшего вагона хлестал жар, голова вся наполнялась обжигающей болью. Она по-прежнему не различала, Кирьян там, тот одноногий, или не Кирьян, но была уверена, что это он, никто другой это быть не мог. И, оттолкнувшись от вагона, дико, на всю станцию закричала:
— Кирья-я-ан!
Подбегая потом к нему, она уже видела, что это он. На крик её он повернул обросшее, грязное, давно не мытое лицо, толстые, заскорузлые губы его перекосились, в глубоко запавших глазах плескался, всё более разгораясь, смертельный испуг, будто к нему не жена приближалась, а смерть.
— Родимый!! — выдохнула она и рухнула перед ним, тычась головой в грязные, стылые доски перрона, в то место, где у него должны быть колени.
— Анфис… Анфис! — пробормотал он хрипло и пьяно. И, забыв свои деревянные колодки, которыми при передвижении отталкивался от земли, голыми руками упёрся в осклизлые доски, подкатился к ней вплотную, взял в ладони её растрёпанную голову.
— Я тебя нашла… я тебя всё равно нашла! — глотая целыми горстями слёзы, хрипела она.
И у него глубокие и худые глазницы были, казалось, до краёв переполнены слезами. Он большими и трясущимися ладонями гладил голову жены, будто мял и мял её, и всё повторял одно и то же без конца:
— Анфис… Анфис… Анфис…
Надежда, дочь старой госпитальной санитарки, стоя немного в стороне, смахивала со щёк слёзы. Безмолвно смотрели на эту человеческую трагедию военных лет женщина и трое мужчин, помогавших Кирьяну сойти на землю, проводницы и пассажиры из близстоящих вагонов, случайно проходившие мимо люди. У каждого из них в это тяжкое время были свои заботы, свои дела, а может быть, как у Надежды, и своё горе горькое, но они, забыв о нём, стояли и смотрели, потрясённые.
* * * *В том тяжком сорок третьем, как полутора годами раньше или позже, горе горькое ходило по нашей земле широкими шагами, сеяло свои чёрные семена обильно и щедро. Не первой была трагедия Кирьяна и Анфисы и не последней та, которая случилась в селе Михайловке тринадцатого декабря, в понедельник, ранним морозным утром, когда не взошло ещё солнце.
В это утро Агата поднялась далеко затемно, растопила печь, вскипятила чугунок воды, бросила туда несколько чуть очищенных, лишь бы только соскоблить грязь, картофелин, горсть просяной муки и крохотный кусочек сала. Когда похлёбка сварилась, она осторожно приподняла с сына лоскутное одеяло.
— Сынок…
Володька прохватился сразу, привычно поглядел на глухо замороженные, от тусклого света лампы белёсые, как бельма, окошки, потом на тикающие ходики, сказал:
— Что поздно разбудила? До восхода надо бы уж разок обернуться.
— Шестой час всего. Давай завтракай. Версты две туда, не боле, до полдня два раза успеем, а там лошадёнки отдохнут, да ещё раз съездим.
В этих двух километрах от Михайловки, неподалёку от заколоченного стана бывшей второй бригады, между двумя берёзовыми колками, стоял небольшой стожок сена, последний из тех немногих стожков, которые удалось поставить на сожжённых солнцем сенокосах. Луга и лесные опушки выскребли по травинке, кормов заготовили всего ничего, а порядочное количество скота от свирепого ящура уберечь всё же удалось. Тянется пока ещё декабрь, а коровёнок кормить уже почти нечем, есть ещё немного соломенной трухи да вот этот стожок. И по всей округе свирепствовала бескормица, поползли слухи о воровстве сена, и Назаров повелел этот стог вывезти от греха к ферме, отрядив на то Агату с сыном и двух лошадей.
Поплескавшись из рукомойника над тазом, Володька, прежде чем сесть к столу, взял школьную сумку Дашутки, сшитую Агатой из мешковины, достал тетрадку, полистал сосредоточенно, покосился на спящую в углу под старым тулупом восьмилетнюю свою сестрёнку, сдержанно, по-взрослому, улыбнулся, уронил одобрительно:
