Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

Вот Карцева — та не стала бы реветь чуть что. Кар­цева, конечно, тоже женщина, но все-таки чувствуется, что фронтовик, офицер. И Катя Смолкина не стала бы ахать, та скорее отлает так, что будь здоров!

В больничной раздевалке было пусто. Толстая гарде­робщица в белом халате дремала у своей загородки.

— За Степановой, на выписку, — робея, сказал ей Кешка.

— Сынок? — поинтересовалась, зевая, гардеробщица, неохотно поднялась, задрала голову к лестнице и неожиданно зычным голосом крикнула в пролет: — Ма-ня-а! За Степано-во-ой пришли-и!

Maть вышла нескоро. Сперва она мелькнула на лест­нице в голубом халате и спадающих тапочках. Сопро­вождавшая ее санитарка взяла у Кешки авоську с ве­щами и куда-то увела мать боковым коридором. Они очень долго возились там. Мать вышла одетою уже во все свое, она даже шерстяным платком повязалась, хо­тя на улице теплынь.

— И лучше, а то продует с непривычки! — одобри­ла гардеробщица. — А какой сынок у вас хороший. Са­мостоятельный.

Мать, быстро взглянув на Кешку, твердо сказала:

— Да.

И взяла Кешку под руку.

Теперь, когда она была на ногах и одета как всегда, она показалась Кешке располневшей и отдохнувшей. Лицо у нее стало гладкое и белое, глаза ясные, добрые, рука тоже белая, мягкая и ласковая. Рука эта сжала и погладила Кешкины пальцы.

— Замаялся без меня, Кеша?

— Ну, чего там... А ты потолстела, мам.

— Отоспалась я, сынок. И меня все витаминами пич­кали. Глюкозу иголкой вливали. Доктор говорил: заез­дилась, матушка, совсем заездилась. Пользуйся слу­чаем — отдыхай!

— Ну и правильно, — солидно сказал Кешка. Его поразило это слово в устах доктора: заездилась. А ведь и впрямь она ни сна, ни покою не знала. Что такое по­сле работы хозяйничать да за детьми следить, это он теперь узнал. А ведь она еще и мыла, и стирала, и об­шивала всех. Кешке впервые пришло в голову, что она могла бы быть не такой раздражительной и сварливой, если бы снять с нее хоть немного забот и огорчений. Мало ли он сам доставлял ей неприятностей!

— Уж как меня выхаживали, как заботились, — медленно шагая рядом с сыном, хвастала Евдокия Пав­ловна. — Если б я только не тревожилась, как вы там без меня... Сплю-сплю, и вдруг как подбросит меня: дети!

— Не одних ведь оставила! Слава богу, не малень­кий.

— Ох, Кеша!

— Да чего в самом деле! Ну, пойдем быстрее. Или трудно?

Ему было стыдно идти с нею под руку. Все смотрят и думают: кто такие? Почему она держит его, как ма­менькиного сына? Когда попадались встречные, он на­рочно повышал голос и говорил про больницу или спра­шивал мать, не кружится ли у нее голова.

— Будто ты — и не ты! — удивлялась Евдокия Пав­ловна.

Уже у самого дома она обессилела и присела во дворе на скамью. И сразу набежали соседки, кто с рас­спросами, кто с рассказами.

— Ты посиди, отдохни, — сказал Кешка и помчался домой — только бы не слушать, о чем судачат женщи­ны. Он ничего не имел против, чтобы они посудачили о нем. Впервые в жизни он не боялся этого. Но стоять и слушать — нет уж, спасибо!

Братишки были дома, притихшие и чистые, — ухо­дя, Кешка строго-настрого приказал им помыться и одеться «по форме № 1». Гусаков тоже был тут.

— Не отпустили? — всполошился он, увидав, что Кешка один.

Чувствуя себя главным человеком в доме и никого не боясь, даже Гусакова, Кешка повесил кепку, снял пиджак, скомандовал малышам:

— А ну во двор, встречать маму! И только потом объяснил:

— Оставил ее внизу. Пусть подышит воздухом.

— Да как же одну-то? Дойдет ли?

— Зачем одну? Бабья там набежала целая толпа, — снисходительно проронил Кешка. — Неужто я буду их болтовню слушать? Мне своих дел не переделать.

И взял кастрюлю с супом — подогреть к обеду.

18

Расставив локти, чтобы уберечь Груню от толчков, Воробьев кое-как впихнул ее и Галочку в трамвай, а сам повис на подножке среди парней, вскочивших в послед­нюю минуту. Заполненные людьми трамваи, автобусы и троллейбусы нескончаемыми вереницами шли в одном направлении, словно весь Ленинград двинулся в этот час на Крестовский остров. Обратно трамваи бежали налег­ке, почти не задерживаясь на безлюдных остановках, а троллейбусы и автобусы надсадно гудели, раздвигая толпы встречных пешеходов, для которых тротуары ста­ли тесны.

Поглядывая на раскрасневшееся от жары, улы­бающееся лицо Груни, Воробьев с досадой думал о том, что в другое время эта поездка на новый стадион радо­вала бы его так же, как Груню и Галочку, а сегодня пришлась на редкость некстати. Больше всего ему хо­телось остаться дома, посидеть одному. А тут трясись через весь город в этакой тесноте! На каждой останов­ке народу все прибавляется, Воробьева уже протолкну­ли в вагон, в знойную духотищу, которую не разгоняет и ветерок, веющий из раскрытых окон.

Наконец-то! Приехали. Вытерли распаренные лица, влились вместе с мощным людским потоком в молодой Приморский парк Победы — и сразу попали будто в дру­гой край, в другой климат: так здесь зелено, душисто и свежо, такая нарядная ширь открылась глазам, так легко шагается по просторной аллее. Эта ширь создана словно нарочно для того, чтобы по пути люди успели сбросить свои повседневные заботы, подставить лицо солнышку, подышать полной грудью. Все здесь молодо: цветы толь­ко что высажены, деревья и кусты глядят подростками. И скамьи, и вазы, и киоски с водами, и раскинутые под открытым небом ресторанчики — все новенькое, только что установленное.

Тремя потоками от примыкающих к парку площадей стремились люди к стадиону имени Кирова — новой любви и гордости ленинградцев. Любители футбола рас­творялись среди тысяч людей, очень далеких от спортив­ных страстей и пришедших сюда, подобно Воробьеву, Груне и Галочке, погулять, развлечься, полюбоваться, внимательно осмотреть свое новое достояние.

Стадион был действительно хорош.

Гигантский вал высотою в многоэтажный дом окру­жал спортивное поле. Вал был намыт из песка, подня­того со дна залива могучими землесосами. Воробьев давно читал об этом, но сейчас ему как-то не верилось, что здесь еще недавно лежал низкий, топкий остров, где росла скудная трава да дикий кустарник. Теперь все требовало определений: «громадное», «высоченное», «широчайшее».

Центральная площадь свободно принимала все три потока, которые сливались тут в одну лавину, огибая красный квадрат из гвоздик, в середине которого Киров радостно взирал с постамента на клубящееся вокруг людское море. Широкие ступени, перемежающиеся про­сторными площадками, вели на вершину вала, где раз­вевались, пощелкивая о древко, короткие ярко-алые флаги. Фонтаны и спадающие вдоль лестниц каскады воды насыщали воздух свежестью и сиянием мельчайших брызг. В эту влажную свежесть вплетались ароматы цветов из мраморных ваз и спускающихся между каска­дами клумб, похожих на многоцветные ковры, брошен­ные ради праздника на ступени.

От центральной лестницы широчайшие террасы в не­сколько ярусов окаймляли весь наружный склон. Со­единяя террасы и помогая незаметно вобрать стотысяч­ную толпу, по склонам взбегали десятки лестниц, и каж­дая из них, не будь главной, центральной, казалась бы и широка и прекрасна. Множество передвижных ресто­ранчиков, лотков, тележек с водами и мороженым было рассеяно по террасам, их трепыхающиеся на ветру по­лосатые тенты напоминали о близости моря. Вот оно рядом, оглянись же как следует, посмотри! — вот оно, вечно дышащее, искрящееся, посылающее тебе запах со­ли, водорослей и нагретой солнцем воды.

Сколько тут было людей — все останавливались на террасах, чтобы как бы впервые увидеть море, подсту­пившее к самому городу. Замыкая основание стадиона голубым кольцом, оно расстилалось вокруг, растворяя в солнечном мареве очертания далеких берегов и поднимая на горизонте, будто прямо из своих глубин, круглый купол старинного собора на невидимом острове.

— Дядя Яша, это все-все построили? — спросила Га­лочка, застыв у края террасы.

— Да, — рассеянно ответил Воробьев.

Новые впечатления приглушили, но не разогнали его дурное настроение. Мысли то и дело возвращались к утреннему заседанию. В общем у Воробьева не было возражений против речи Диденко, нет, все так, перед за­водом встали новые задачи — значит, работа партийной организации должна подняться на новую ступень. С этой точки зрения проверим, как у нас обстоит дело с борь­бой за ритмичность производства... за качество... с расстановкой и обучением кадров... с партийно-полити­ческой работой... Слушая Диденко, Воробьев мыслен­но проверял и свою работу, видел в ней всякие недоче­ты и недоделки, делал себе заметки на память... И вдруг Диденко, совершенно неожиданно, впервые за три месяца работы Воробьева, обрушился на него с до­вольно-таки резкой критикой. Правда, он сделал оговор­ку, что берет в пример ведущую, хорошо работающую парторганизацию, и с улыбкой добавил: «Ругаю впрок, чтобы не зазнались!» Но затем начал разбирать все, что делалось в цехе, и нашел недочеты даже в том, что, каза­лось бы, требовало похвалы. Секретари других цехов по­глядывали: ну вот, и до Воробьева дошла очередь, не все ему в «новых кадрах» ходить! И совсем уж досадно, что тут присутствовал Фетисов, тот самый, которого тогда провалили. Он теперь секретарь в другом цехе. Хороший человек, толковый, но все же при нем выслушивать кри­тику было особенно неприятно.