При опознании - задержать (сборник) - Василий Фёдорович Хомченко
— Ой, папка, еще, еще! — кричала счастливая Туня.
И он снова и снова подкидывал ее, раскачивал, кружил и сам кружился с ней. Потом сел, притянул ее личико к своему и, строго глядя в глаза, спросил:
— А почему ты не заснула? Вон уж волки пришли в город, чтобы утащить тех малышей, которые не спят.
— А меня волк не утащит. У нас двери и окна затворены, — сказала Туня и обеими руками схватила отца за усы. — Но, лошадка, но, — начала их дергать.
— Притворщица, маму обманула.
— Ага, — радостно призналась девочка. — Я глазки закрыла, мама и думала, что сплю, перекрестила меня, поцеловала и пошла.
— Туня, в постель, — приказала мать. — Поздно. Слышишь?
— И правда, доченька, пойдем спать. Бай-бай надо. А то скоро баба-яга в окно метлой постучит и скажет: «А ну, давайте мне Туню, я ее в дремучий лес заберу, там она у меня будет мышей пасти».
Он отнес ее в спальню, уложил, присел сбоку на скамеечке, поцеловал в кудрявую головку. Туня скинула с себя одеяло, задрала ноги.
— Не хочу спать, папа.
— А за это будешь у бабы-яги мышей пасти.
Туня села, задумалась.
— Папа, а если я мышку съем, киской стану?
— Ну и выдумщица, — засмеялся Франтишек. — Габа, ты слышала?
— Слышала, слышала, — крикнула жена из столовой. — Я вот ее сейчас отшлепаю, сразу угомонится.
— Папочка, я угомонилась. — Туня сделала вид, будто испугалась. Расскажи сказку.
— Сказку? Ну, слушай… Жила-была, значит, на белом свете девочка. Богушевич замолчал — сказку еще надо было придумать. Туня требует, чтобы сказка каждый раз была новая. И тут же у него перед глазами встала дочка Серафимы, тех же лет, что Туня, такая же кудрявая, только худенькая, и ручки тоненькие, не то что Тунины пухленькие, будто ниточками перевязанные. Когда пришли за Серафимой, чтобы отвести в тюремную камеру, девочка эта она сидела у нее на коленях — с плачем, криком, как клещами, уцепилась за шею матери, не оторвешь. «Не дам маму, не дам. Она у меня хорошая!» И плакала навзрыд. Муж Серафимы силой забрал ее от матери, так девочка чуть не захлебнулась от слез, вырывалась, царапала отца, била его кулачками… Не дай бог видеть такое. Даже у привычных ко всему, казалось бы, стражников, и у тех на лицах заходили желваки… «Мать в тюрьме, а тут трое детей ее ждут. Только дождутся ли?»
— Папа, сказку! — дернула Туня отца за ус. — Слышишь?
— Да, — опомнился Франтишек, — значит, так. Жила-была на свете девочка.
— Папа, это уже другая девочка?
— Нет, та самая. И звали ее… Не знаю как, — говорил он, а сам все думал о Серафиминой дочке. — Были у этой девочки мама и папа.
— Как у меня?
— Как у тебя. Только теперь та девочка осталась без мамы. У нее еще две сестрички есть, одна постарше, другая помладше.
— У них мама умерла?
— Нет, они при живой матери — сироты. Пришли стражники с саблями и револьверами и забрали их маму в тюрьму.
— За что забрали?
— За что? Их мать сделала сиротами таких же трех деток.
В спальню вбежала Габа.
— Ты что ей на ночь рассказываешь?! Какие ужасы?! Господи, боже мой, совсем человек ума решился. Выйди, я сама ее уложу. — Габа села на скамеечку, сложила руки на груди, сидела и молчала.
Туня сразу же крепко зажмурила глаза, сжала рот, даже личико сморщилось. Уже без притворства старалась заснуть, но нет-нет потихоньку посматривала, сидит ли еще мать. Сама не заметила, как заснула.
Богушевич прошел к себе в кабинет — маленькая комнатка, заставленная шкафами и этажерками с книгами. Вплотную к окну стоял дубовый письменный стол, на нем Богушевич увидел письмо из Кушлян — почерк сестры Ганны — и две свежие газеты. Взял ножницы, обрезал край конверта, достал письмо. «Вот ведь как обиделась, даже про письмо не сказала», — мысленно упрекнул он жену.
«Дорогие Франек и пани Габриэла, дорогая племянница Констанция, писала Ганна, — письмо ваше получили и очень рады, что все вы, божьей милостью, живы и здоровы. Желаем вам быть такими всегда». Дальше шли домашние новости — какой урожай, сколько думают в этом году выручить с хозяйства и что еще осталось сделать. Погода у них хорошая, солнечная, не нужно снопы сушить, они сухие, хорошо молотятся и без сушки. «Стряслась у нас в доме беда. Пустили ночевать нищих слепцов с мальчиком-поводырем. Напоили, накормили. Поводырю подарили ботинки, штаны, сорочку, что после тебя остались, а то хлопчик был в одних отрепьях. А он убежал от слепцов, не захотел больше их водить. Остались безглазые у нас в фольварке. Пришлось отвести их в Ошмяны, я их туда водила. Там нашли им другого сиротку.
…В Ошмянах встретила пана Лозовского, тебе он знаком по Вильне. Передает тебе привет и говорит, чтобы возвращался сюда, на родину.
…Прошлым летом молния попала в березу, сломало верхушку. А этим летом аисты там гнездо свили. Теперь у нас две семьи…
…Брат Франек и пани Габриэла, переезжайте вы сюда к нам куда-нибудь. Надо жить рядом, чтобы можно было вас видеть, слышать, обнять вас можно было.
Привет тебе от отца. Слабый уже он, хворает. Что ж, восемь десятков прожил. И муж мой, Адам, привет тебе посылает.
…А пан Лозовский собирается книжку стихов издать. Стихи он пишет на языке деревенских людей — по-белорусски. Он сказал, что и ты, Франек, писал в гимназии стихи не только по-польски, но и по-белорусски. Пан Лозовский хочет создать товарищество и издавать еженедельник на белорусском языке, а для этого ему нужны деньги и разрешение властей. Один раз власти ему уже отказали. Он обещал написать про все это тебе. Адрес твой я ему дала…»
Газеты Богушевич не стал даже разворачивать — взволновало письмо сестры, как волновало каждое письмо с родины. Ходил по комнате, думал, вспоминал близких, родные места. Как хотелось увидеть тот лесок, что подходил к самой усадьбе; какие там росли боровики, сколько было земляники!.. Там и люди родные, и язык родной, на котором, к сожалению, ни книг, ни газет нет. Лозовский собирается издавать еженедельник на белорусском… Богушевич знал этого юношу, в Вильне часто встречались. Он приходился родственником Юлиану Черновскому. Лозовский был старше их, гимназистов, уже служил в каком-то присутствии. Невысокий, кряжистый, молчаливый. Когда спрашивали, почему он всегда молчит, отделывался шуткой: «Меньше будешь говорить — больше услышишь…» Пусть бы ему повезло. Боже, помоги ему, шепни на ухо верховным цензорам, чтобы позволили создать такую газету, чтобы,
