Владимир Зима - В пургу и после (сборник)

— Говорят, что ты приехал на Север заработать на «Жигули»? — спрашиваю я.

— А что в этом плохого? — вопросом на вопрос отвечает Олег.

Мы прихлебываем чай, который остывает прямо на глазах.

— Ты тогда, у Юры, отмалчивался. Я так и не узнал твою точку зрения: зачем надо ехать на Север? — пытаюсь идти напролом.

— Думаешь, я знаю?

Опять вопрос на вопрос. Игра в одни ворота.

— Вообще-то, Зоя, наверно, права… Если ехать сюда только за деньгами, можно растерять какие-то другие ценности…

— Можно, — соглашается Олег, забирает свою кружку и уходит в угол, к приемнику. Через минуту он забывает о чае, а вскоре в кружке начинает тихо потрескивать лед.

Я пристраиваюсь на ящике рядом с Олегом. Он тестером замеряет напряжения, чертыхается, сетует на отсутствие осциллографа, на ходу что-то перепаивает, снова замеряет…

— Юра с Зоей считают себя настоящими романтиками… — будто невзначай замечаю я.

Неловко повернувшись, Олег опрокидывает кружку, и она с грохотом катится по полу, разбрасывая во все стороны кусочки желтого льда с вмерзшими чаинками.

— Юре с Зоей легко так говорить! — зло бросает Олег.

Ну вот, наконец-то проняло… Что ж, послушаем точку зрения потребительской стороны.

Но Олег вдруг замечает что-то в приемнике и лезет туда паяльником.

— Ф-фу, черт!.. Долго я тебя искал, — говорит Олег, когда приемник заработал нормально. — Пайка на морозе отвалилась…

В ожидании, когда приемник прогреется достаточно, чтобы можно было проверить его на всех диапазонах в разных режимах работы — телеграфном и телефонном, — мы снова садимся пить чай.

— Вот ты небось думаешь — рвачи, за длинным рублем!.. — дуя на пальцы, говорит Олег. — Мура все это! Юре теща на свадьбе «Запорожца» подарила… А нам с Верой… Да если ты хочешь знать, мы с Верой только здесь и стали жить по-человечески. Не на частной квартире и не думая, у кого опять занять денег до получки…

Через полчаса мы выходим на дорогу. Недавно здесь прошли мощные тягачи санно-тракторного поезда, и колея сделалась удобной для ходьбы.

Мы идем к поселку, на яркий оранжевый свет взлетной полосы аэродрома. Ветер уже успел разогнать тучи, и над нами сияют пронзительным светом не гаснущие зимние звезды.

1

Когда я улетал из Москвы, на Тверском бульваре желтели липы, а у Никитских ворот бойко торговали виноградом с лотка…

После огненно увядающих московских деревьев Норильск показался мне пыльным и серым. Улицы были однообразны, дома почти сплошь пятиэтажные, каких в Москве давно уже не строят, из красного кирпича. Площади Норильска, не оживленные цветочными клумбами, были унылы и скучны.

Вспоминалась изящная башня СЭВ, стремительный восьмисотметровый проспект Калинина и залитые солнцем белые шестнадцатиэтажные дома, похожие на корабли, в Нагатине…

В гостинице то и дело раздражали досадные мелочи — пыльная пальма в вестибюле, продавленные кресла холла, неряшливая наколка толстой официантки. Вдобавок в номере был неисправен кран умывальника, и монотонный стук падающих капель долго не давал мне уснуть.

2

В ожидании вертолета я сидел в прокопченном чуме и пил черный, будто деготь, чай из помятой жестяной кружки. Напротив меня развалился Шалопут, угрюмая сибирская лайка, вожак из упряжки бригадира оленеводов Платона Бетту. Шалопут ловил блох, отогревшихся в теплом чуме, то и дело слышалось звучное «клац! клац!». Потом Никифор Бетту, брат Платона, торопливо совал в мой рюкзак вяленых муксунов и мороженые оленьи языки — северные деликатесы, — и уже рокотал мотор вертолета, и было жаль покидать хороших парней…

Пилоты оказались знакомыми, когда-то мы вместе пережидали пургу в гостинице на Диксоне, и они подбросили меня не в аэропорт Норильска, а в сам город. На минуту снизились у плавательного бассейна, на прощанье обдали меня снежной пылью из-под винтов, и вертолет взмыл в небо, а я зашагал к гостинице, благо до нее было ходу десять минут.

Меня обогнала машина с шашечками на дверце. О существовании такси я почти успел забыть. Собаки, олени, тракторы, вездеходы, самолеты и вертолеты, наконец, — вот северный транспорт. А тут — такси… Было от чего прийти в восторг.

А какие в Норильске улицы — прямые, чистые, светлые!

И дома!.. Что ни дом — чудо! Все высокие, пятиэтажные, со всеми удобствами…

А гостиница — чудо! Даже зеленая пальма в кадке растет.

А на лестницах ковровые дорожки.

В каждом номере — умывальник, и душ, и даже, пардон, клозет.

А в холле работает телевизор. Московский диктор читает сводку новостей.

А в кафетерии — кофе со сливками и слоеные пирожки.

А человек, сидевший за соседним столиком, читал сегодняшнюю газету — представить невозможно! Я не поверил своим глазам и попросил у него эту газету. Она еще пахла типографской краской…

Это была сама цивилизация. И, наверно, ради нее стоило мерзнуть в палатках первопроходцам, стоило делать Север обжитым.

Но все же… Должны, наверное, оставаться на нашей земле и такие уголки, где молодые парни могли бы доказывать себе, что они — мужчины?..

Солнце, прикрытое тонкой белесой пеленой облаков, двадцать четыре часа в сутки висит над островом. По «ночам» обычно моросят дожди, и крупные редкие капли, срываясь с крыш, гулко стучат по железным подоконникам.

Мокнет объявление на стене столовой: «Сегодня вечером состоится кафе. Цена билета — 5 р.». Набухают от воды деревянные короба, в которые упрятаны теплотрассы и водопровод. Хлопает на ветру мокрая полосатая штанина ветродуя в аэропорту. Угрюмые диксонские собаки, понуро опустив уши, бредут по каменистым дорогам, неохотно отпрыгивая из-под гусениц вездеходов.

Июль… А на мшистых склонах сопок еще лежит снег, едва прикрывающий бурые проплешины каменистых откосов.

В августе бухту заполнят корабли. На причалах диксонского порта среди штабелей ящиков и бочек проворно будут сновать урчащие автокары, и длиннорукие краны понесут по воздуху мычащих коров, тюки прессованного сена, разобранные тракторы и тщательно упакованные приборы, и как только расчистится ото льда пролив Вилькицкого, эти чумазые пароходы и грациозные бело-серые теплоходы уйдут следом за ледоколом дальше на восток, а в бухту придут новые суда и так же будут выжидать погоду, будут переговариваться протяжными гудками по утрам, и щеголеватые штурмана будут шлепать надраенными штиблетами по лужам в Дом культуры на танцы.

В сентябре над островом заполыхают первые сияния. Корабли покинут бухту, и до следующего лета затихнет огромный причал, лишь пароходы, не успевшие уйти, будут светиться на рейде желтыми многоточиями иллюминаторов…

— Алло, Диксон! Говорите, говорите!..

— Алло, как слышите меня? Алло!

— Соединяю.

— Алло, Наташа, алло!

— Да?!

— Наташа, это я, Толя!

— Толя?

— Да, я! Меня сегодня сняли с острова! Сейчас я на Диксоне. В бухгалтерии все оформлю, и завтра вылетаю к тебе!..

— Да-да, конечно…

— Ну вот, и я прилечу!

В динамике слышен какой-то треск, хрип… Молчание. Потом откуда-то издалека, сбоку, доносится официальный голос телефонистки:

— Девушка! Ну что же вы молчите? Ему ведь за каждую минуту придется платить.

— Глупости!.. — смеется парень на всю почту, и вместе с ним улыбаются все мужчины. — Встречай меня в Домодедове!..

— Я — не могу. У меня завтра экзамен.

Все мы, бывшие невольными свидетелями разговора, насторожились. Все, кроме парня. Он продолжал упоенно кричать:

— Ну и ладно! Я тогда прямо к тебе домой! Привет!.. Он положил микрофон и вышел из тесной кабинки, похлопывая себя по карманам в поисках курева. Не нашел. Улыбаясь, объяснил, что все оставил ребятам, на острове, и попросил у кого-то закурить. Ему на выбор протянули несколько пачек сигарет.

Прикурив, парень подошел к окошку кассы, выгреб из карманов всю мелочь, наверняка оставшуюся с прошлого отпуска. Вот ведь и денег у него пока что нет, но сегодня или завтра он получит все, что ему причитается за зимовку, и улетит на материк. Все понимают это и немного завидуют этому парню.

А он развалистым, неторопливым шагом полярного ветерана выходит из домика почты, смотрит на залив, на дома, на ажурную вязь антенн приемной станции.

Зыбкие лиловые сумерки начинают незаметно окутывать остров, неведомо откуда наплывает туман.

До наступления полярной ночи еще целых полторы недели…

Аэропорт

В зале ожидания пол замусорен шелухой от семечек, на подоконнике валяется забытый кем-то позапрошлогодний «Огонек», а на стене у крохотного окошечка кассы висит написанное от руки расписание полетов на следующую неделю, и рядом — яркий рекламный плакат «В отпуск — самолетом!». С плаката ослепительно улыбается загорелая красавица в купальнике, настолько куцем, настолько нереальном здесь, на семьдесят втором градусе северной широты, откуда другой дороги в отпуск, кроме как самолетом, не придумано.