Николай Дементьев - Какого цвета небо
Однажды после смены Игнат Прохорыч пошел вместе со мной. Шел, курил, разговаривал, и лицо у него было каким-то странным. Вить-Вить усиленно поддерживал разговор и в метро, и потом на улице. Только все поглядывал на меня, и я видел: никак не мог решиться пригласить Колобова к нам. Тогда я уж сам сказал:
– Может, зайдете к нам, Игнат Прохорыч, а?
– Ну что ж, – согласился он, и все лицо у него так и разгладилось.
В прихожей он приостановился, одернул пиджак, поправил воротничок рубашки, провел рукой по волосам, шепнул мне:
– Скажи Вале, что и я пришел.
Я вошел в комнату, сказал как можно беззаботнее:
– А тут со мной Игнат Прохорыч пришел.
У мамы сразу как-то метнулись глаза. Кажется, первый раз в жизни я видел ее такой.
– Ой, Танюша, – сказала она, – мне бы хоть причесаться, а?
– Выйди, – сказала мне Татьяна, – займи чем-нибудь Игната Прохорыча.
Он стоял в прихожей, а Вить-Вить с видом крайне занятого человека метался по кухне от плиты к раковине и назад.
– Сейчас, Игнат Прохорыч, – сказал я. – Мама только причешется.
– Да-да, – кивал он и вдруг посмотрел на меня пристально и вроде испуганно: – Как… Как ты сказал?
– Причешется. А что?
– Нет-нет, что ты, что ты! – И улыбнулся, стал торопливо закуривать.
Я молча топтался рядом с ним, пока он курил, все стараясь встать спиной ко мне.
– Вы уж извините, Игнат Прохорыч, – сказала Татьяна, выходя из комнаты, – Валентина Ивановна очень рада, очень, что вы пришли!
– Так я пойду, да?
– Ну конечно же.
Он медленно приоткрыл дверь, сказал: – Это я, Валя…
– Входи, входи, Игнаша. Вот видишь, как встретиться пришлось.
Я пошел в комнату, Татьяна взяла меня за руку, сказала шепотом:
– Пойдем-пойдем, погуляем.
Мы пошли в садик, сели на скамейку. Татьяна держала меня за руку и молчала. На дорожке два мальчика перебрасывали воланчик бадминтона… Старушка вела за руку девочку, ласково говорила ей: – Вот когда пойдешь в школу, тогда и научишься танцевать, а пока ты еще только смотреть можешь, как другие танцуют.
По улице прошел трамвай, а рядом с ним, как привязанный, автобус.
…Я был маленький, лежал в постели, а мама, протянув руку со своей кровати, дала мне подержать ее, и я сразу же заснул от уверенного покоя…
По дорожке сада шли парень с девушкой, улыбались и молчали.
…Мы с мамой сидели в Малом оперном на третьем ярусе, уже играли увертюру, огромный и темный, как котлован, зал затихал, только в лампочках большущей люстры еще тлели багрово волоски…
Не знаю, сколько прошло времени, только Татьяна вдруг чуть сильнее сжала мою руку, и я увидел, что мимо сада быстро идет Игнат Прохорыч, отвернувшись от нас.
Мы с Татьяной пошли домой. Мама молчала, смотрела в потолок. И улыбка застыла на ее губах…
Через день или два в обед я позвонил, как обычно, домой. Татьяна сказала:
– Я вызвала неотложку, Валентине Ивановне что-то стало хуже.
– Я сейчас приеду!
– Подожди, я у нее спрошу.
– Хорошо. – Я долго держал трубку, прижимая к уху; она была совсем мокрая.
– Знаешь, Валентина Ивановна сказала, что не надо, пройдет.
Я помолчал, спросил:
– А может, все-таки…
– Сказала, что не надо, пройдет.
– Хорошо. Татьяна всхлипнула, повесила трубку.
А когда мы с Вить-Витем приехали домой с работы, мамы уже не было… То есть она по-прежнему лежала на своей кровати, но я даже посмотреть на нее не мог. И заплакать никак не мог.
…Мама лежала в гробу. Он стоял на нашем обеденном столе, и клеенка была та же… И вообще все в комнате было то же и совсем не то.
…Мы ехали в похоронном автобусе на кладбище. Провожающих оказалось так много, что сзади образовалась вереница такси.
Мамина сестра тетя Варя приехала из Москвы, еле успела на похороны, а больше родственников у нас с мамой не оказалось: дедушка и бабушка умерли в блокаду от голода.
Потом все прощались со мной, с Татьяной, с тетей Варей. Татьяна настойчиво говорила что-то Вить-Витю, Зине, Игнату Прохорычу.
Мы оказались в квартире Татьяны, и Лена была с нами, укладывала тетю Варю в постель.
Потом я заметил, что стою у окна, вожу пальцем по стеклу, смотрю на крыши внизу. А Татьяна все говорит и говорит мне что-то. И слова, вроде, даже повторяются, говорит она ласково и настойчиво, а что -» никак не понять. Повернулся к ней.
– Я вызвала такси: нет у нас другого выхода, Иван, нет! И я в институт уже позвонила, и домой Лямкным: Кирилл Кириллович как раз в институте! – Взяла меня за руки: – Да пойми же ты, что последний день сегодня для собеседования! Ваня, ну же!
– Хорошо.
Мы приехали в политехнический, пришли в приемную комиссию. Все документы, которые надо, оказались у Татьяны: по пути мы заехали домой, я сидел в такси, а Татьяна поднялась, взяла их. Кирилла Кирилловича я узнал с трудом. А ведь и в школе его видел, и дома у Ляминых бывал. Меня он не узнал, глянул мельком, кивнул, чтобы я сел перед его столом. А сам, отложив какой-то английский журнал, стал быстро чертить мне задачу на листе бумаги. Протянул его через стол:
– Определите, пожалуйста, предельный угол, при котором этот лом еще не будет скользить по полу. – Снова взял журнал.
Я как-то автоматически поглядел на лом, – чертеж был выполнен четко, даже красиво, и стена отчетливо, и пол. Сначала показал стрелкой силу веса лома, приложенную по середине его, потом две силы трения, одна – вдоль стены у верхнего конца лома, вторая – по полу, в который упирался его нижний конец. Составил уравнение равновесия, приравнял обе части, нашел предельное значение угла. И в это время увидел маму: она стояла в классе у доски и улыбалась…
– Не спать, молодой человек! – сказал мне Лямин, взял лист с моим ответом, прочитал его, посмотрел на меня уже внимательнее: – А я нигде не мог вас видеть?
– Нет.
Если бы я сказал, как на самом деле все обстоит, он бы, возможно, начал еще меня расспрашивать, а мне пришлось бы отвечать. Да еще про маму пришлось бы сказать, и, значит, я произнес бы вслух слово «умерла», а это было не так, не так!…
– А вам никогда не приходило в голову, почему крестьяне делают оглобли телег определенной длины, ни больше, ни меньше?
– Нет.
– Ну, тогда слегка упростим задачу. – Взял новый лист бумаги, стал опять чертить на нем, протянул через стол: – Под каким углом надо приложить силу к этому телу, чтобы при равномерном его скольжении она имела наименьшее значение?
Опять эскиз был выполнен четко и аккуратно, и мне это было приятно: на плоскости лежал прямоугольник, к центру тяжести его был приложен вектор силы под некоторым углом к горизонту. А над ним еще было указано, что скорость – постоянна. Задачу можно было решить по-школьному, но путь этот был долгим, а сил у меня уже не было. Поэтому я просто составил дифференциальное уравнение движения, взял производную, приравнял ее нулю. Угол наклона силы оказался равным углу трения, это мне смутно представлялось и раньше.
И тут же снова увидел чуть обиженное лицо мамы, какое у нее бывало всегда, когда я возвращался с математического кружка: ей хотелось, чтобы я занимался гуманитарными предметами, а мне они меньше нравились. И даже на Глафиру Андреевну мама сердилась втихомолку, когда я начал с ней проходить дифференциальное и интегральное исчисления.
– Опять заснул? – спросил меня Лямин, протянул руку через стол, взял у меня листок, посмотрел на него, и тут у него лицо сделалось настоящим, а до этого было совсем, как у Лямки; вот и у Павла Павловича лицо бывает то настоящим его, то похожим на Венкино.
– Егоров? – сказал он, уже улыбаясь с любопытством.
Я кивнул.
– А почему сразу не сказал? Неудобно было?… Я кивнул.
– Или не хотел снисхождения по знакомству? Я кивнул.
– Так это же Соломина! – сказал он, глядя в сторону.
Оказалось, Татьяна сидела у стены в углу.
– Ну, Валентине Ивановне большущий привет передавай! – сказал он мне.
Я кивнул. И не потому, что мне пришлось бы рассказать о смерти мамы: пока решал эти премудрые задачи, ко мне постепенно все возвращалось и возвращалось старое, привычное, и мама снова была рядом со мной, как и раньше!… И Татьяна, молодец, ничего не сказала.
– Ну, будешь работать у меня на кафедре в студенческом научном обществе! – оживленно говорил Лямин.
Хотелось мне сказать, что не могу я работать у него на кафедре, потому что поступаю я на вечерний, но и говорить все это – тоже сил не было.
– Ну, а вы? – спросил он у Татьяны.
– Я работать устраиваюсь… – медленно и как-то шепеляво выговорила она, поднялась со стула; и только тут я увидел, до чего же изменилась Татьяна за этот месяц!
– А Гусь с Лямкой, или Кеша с Нешей, как вы их, называете, – быстро и оживленно говорил он, – никак от любви не могут оправиться! Хотя Гусев, правда, тоже поступил к нам на механический.
И опять его веселый разговор, оживленное здоровое лицо были незначительными, как бледные, почти неразличимые места на контрастном снимке. Хотя одновременно я почти автоматически, как и решал задачи, отметил, почему Аннушка зовется Лямкой: видно, у них в семье запросто принят этот жаргон: Гусь – Лямка, Кеша – Неша… Гусь, конечно, поступил… А вот у Аннушки мама жива.
