Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)
Ни света, ни звука – тепло и мягко. Покой и сон. «Без конца, – думает щенок, – буду спать». Прислонившись к земляной стене, он свернулся, положа морду на ноги, и закрыл уже глаза. Внезапно дверь отскочила от удара настежь. Крик: «Разорвем! Разорвем!» Вбегают девушки и за ними врываются, лая, сорок штук черных щенков. Виляя хвостами, прыгают, встают на дыбы, грызясь. Из отверстия двери светит свет. Он зажегся в стеклянных окнах и в обступивших дверях, играя в зрачках щенка. Его толкают. Звенит стекло, и в глотки льется питье.
Все тянутся к милым. Их появилось немало, в разноцветных платьях – тонких, полных, на низких ногах, стройных, сидящих парами, черноволосых, сероглазых, улыбающихся, кричащих перебивая. Девушки мечутся по сторонам, их волокут к столам, спотыкаясь в листьях, склоняясь к лицам, лижут языками в открытые губы. Слышны рычание и смех. Орут: «Веселей!» – и задувают огни в окнах. Стремясь остановить, увлечь, щенок зубами ловит, обрывая шерсть, бегущих, задевает ребрами – не чувствуют. Никто не увидел. В веселой толкотне у девушек избрав свою, ему незаметно, втихомолку, по стенам, все рассыпались, избегая встреч, и, бросаясь от группы к группе, ловя их всех, щенок остается один. А тихий шепот по углам, угасший свет и теплое дыхание отовсюду, сбрасывают на него с голых плеч черные платки…
Возросли смех и шум, посыпались стаканы. Осторожно, когтями в осколках, он ловит глазами чужие лица, приближается; опять его не видят и убежали парами в другие концы, и сверху сыпятся стекла темных окон ему на голову. Грохот идет от рам, они падают. Окруженный диким шумом, щенок не знает, на что глядеть, кого ловить. Поверх голов ветер носит листья, свет во внутренних дверях погас. У тесного выхода толпятся, торопясь, убегающие, и все исчезло. Щенок не находит окон. Опустивши хвост, он прячется в угол, садится на листья и плачет.
Как в палатке над головой, холодные капли; поднявши морду в невидимый потолок, он вскакивает с поджатым хвостом, кружится стесненно на месте, ищет вокруг следов, но нет никаких. В землянке посветлело, это ветер сорвал хворост, заваливавший вытяжную дыру сушилки. Против двери щенок видит деревянные закрома, разделенные двумя столбами. Шелестя листьями на полу, он их обходит и находит несколько сморщенных кислых винных яблок в белых крапинках. Съедает два, играет третьим и прислушивается. Ни шума, ни смеха. Он оставляет яблоко и воет. В тишине слышен запах яблок. Он бросается прочь, пробивает лбом толщу листьев; на небе звезды; не видит; разинув рот и задыхаясь в страхе и нетерпении – охота, веселый обед, ожидаемый вечер, он опоздал; нагнать! Он бежит к реке на запах по берегу; на ходу он проснулся; во всю прыть, перескакивая, скатываясь вниз, через поле, ломая кукурузные листья, к дому.
V. О втором щенке
В поисках второй щенок проходит по песку и траве, разбивая стебли, через овраги, лижет бруснику и высматривает, голодный до сна, короткие дни. Стало сухо. Солнце блестит. Не успело взойти – закатилось. Настает холодная ночь. Последние пушинки слетают с цветов. Трава увяла, гнилые сучья крошатся. Больше не мелькают платья; ни рыжей шкуры, ни черных ног, все вымерло. Кто-то спит – видимо, под землей.
«Где их искать? Нигде. Ни лица, ни глаз. Всюду, вверх и вниз, – трава и лес. Видно, мне их не найти. Я хочу увидеть брата».
Щенок старается отыскать дорогу к Уде. Небо покрывают тучи. Лес качается до земли. Щенок проскакивает под деревьями. Его подхватывает ветер и несет по воздуху. Он скатывается с гор, всползает на горы и прячется для сна под камни.
Лакая из речки и грызя траву, он добирается до лагеря; закрывши глаза, проходит торчащие столбы и рухнувший хворост и не находит никого. Что за проклятое безлюдье! Нет ли вверху? Но и в небе ни птицы. Щенок спустился в деревню. Остались низкие срубы. Сорванные крыши унесло. Ни забора, ни стога. Вода ушла, но цепкая грязь не высохла. Щенок оставляет глубокие следы. Далеко на холме он увидел шалаши. Он сел на мерзлом местечке и кричит, зовя брата. Хоть бы где-нибудь откликнулось. Свинцовые тучи ровным слоем лежат на светлых сопках. Что это? Вершины белеют. Сухая холодная пыль касается носа. Ветер приносит блестящие крупинки.
Щенок поднялся на холм к шалашам. Кастрюли почернели. Два старика сидят, прислонившись спинами к сучьям. Женщина у входа. А где остальные? Пошли искать деревню. Щенок подбегает к сидящим. У женщины распухли босые ноги в высоких расшнурованных ботинках. У стариков повисли кожей щеки. Они не смотрят. Они, видно, спят. А женщина зовет щенка. Он медленно подходит. Она вынимает из полушубка и показывает обглоданную куриную кость и уговаривает его: «Ц… ц… Цыган, еще осталось мясо, я ее берегу для дочки, иди понюхай», – и она хватает крепко его голову и тянет его к себе. «Четыре ноги мяса; мясо на костях. И вот мне не страшно. Пусть они приходят. Теперь я их накормлю». Она душит его. Он в изумлении глядит на нее, пятясь. Она кивает головой, заглядывает в шалаш и зовет, то «Таня, Таня», то «Ванька». Никто не приходит. Она все сильнее душит. Один из стариков сзади, проснувшись, ползет, торопясь насколько может, к щенку. Тот не чувствует воздуха, горло сжато. Он тянет голову. Близко сзади старик. Он бьет когтями ее руки, лязгнул зубами мимо сухой кожи, рванувшись, освобождается и отбегает.
Женщина падает за ним и старается ползти на коленях. Напрасно. Тогда она тянется к нему и просит: «Есть, есть…». «Несусветная чушь. Что же, я оторву свою собачью ногу?» – и, понурившись, с ужасом он отходит подальше. Старик остановился на полпути к щенку и повалился, сидя, вперед. Другой все спит. Вдруг ветерок доносит запах снега. Последнее дуновение затихло, и сверху летят одна за другой редкие снежинки. Небо падает вниз, мягко струясь отовсюду.
Люди скрылись за текучим снегом. Щенок глядит, моргая, и в черных елках видит что-то белое. Там движутся белые пятна, как белые платья. Это Лидочка. Сквозь снег появилось лицо, мелькнули розовые ладони и белые руки – над блестящим репейником.
Верхушки шалашей побелели. Вот беда, небо потемнело. Не различить далеко. Щенок зовет и бежит вниз по полю по белой земле. Шалаши потерялись. Когда он вбежал в лес, стало совсем темно. «Успею, скоро догоню, увижу ее». Его подхватывает ветер, и он летит над лесом, не глядя. Потом он падает, плетется в снегу и поднимает голову: «Милая, где ты», с просьбами ее увидеть.
VI. Жалость
На дворе потемки. У окна сидит Таня. Над нею стоит дядина жена. Сквозь листья дикого винограда, окаймленные красным светом, видно кукурузное поле и дорогу. Таня говорит:
– Зажги свечу.
Жена: Ты пробудешь до октября? Подождала бы нас.
Таня: Мы увидимся в городе.
Жена: Там? Я думаю, там мы не будем друг другу нужны. Тебе не кажется, что дядя должен ехать?
Таня: Он не уедет без тебя. Вот племянник может увязаться; тогда я останусь.
Жена: Ты избегаешь утешений. На что же ты надеешься?
Таня: Утешения? Племянник? Он уверяет в близости. Но все забывает свои хитрости. Он утешает несчастьем. Но вот что из этого выходит: «Я прыгну вниз и упаду, но неизменно – стану на ноги»; и, избавившись от страха, он задирает голову и начинает: «Я сделаю такие усилия, я не знаю какие. Дождь идет – милая, чудная. Я дождусь такого дня. Я не знаю какого. Воробей пролетел, дорогая, золотая. Я буду хорошим. Одним словом, утешу». Но чем же? «Счастьем – своим счастьем!» И кого? Он любит не меня.
Жена: Что же он хочет вместо тебя?
Таня: Такой и сякой, писаный, немазаный, мелкая душонка. Стоит ли об этом говорить? (Жена смеется.) А ты заметила отношения с дядей?
Жена: Ты найдешь, наверное, в дяде много хорошего?
Таня: Он появляется без желаний, спокойный, сверху. Я невольно, однако, должна потупиться. Впрочем, чудно глядеть на него. Мне нравятся его годы.
Жена: И это он?
Таня: Конечно.
Жена: Ты знаешь, чего хочешь!
Таня: У него в кармане все, о чем болтает молодой. И что же, ничуть не хвастает. Уступи место. Тот должен вытянуться и дрожать. (Она показывает.) Фу, стыдно, а потом, конечно, рвется с кулаками. С ним опасно. И это все, чем он может быть опасен. А он соблазняет муками. Чердачный кот.
Жена: Дурак. Я с тобой согласна. Надо думать, мук нет.
Таня: Нет? Никто ему не позавидует. Он действительно со мной, но только, знаешь – до кровати.
Жена: И это тебе противно?
Таня: Да.
Жена: Еще, еще, обмани себя вернее! Ты этого не хочешь?
Таня: Боже мой!
Жена: То-то! Ты говоришь, дело не в тебе? Это правда. Мне кажется, ему никого не обязательно, но волочись за ним растянутая на кольцах, будь ему подстилкой, и тогда он может не понять, что разницы нет.
Таня: А для тебя: между ним и другим?
Жена: Видишь ли, есть род удовольствий, недоступных для меня.
