Юрий Колесников - Занавес приподнят
Томов улыбнулся:
— Еще бы, Хаим, конечно, помню.
— Так что это, по-твоему?
Томов неопределенно пожал плечами.
— Вот я и еду, представь себе, Илюшка, тоже для создания «государства»… Да, да! Нацисты трубят о стомиллионном, а сионисты скромнее — просто о многомиллионном государстве, но тоже — с твердо живущими на своих землях евреями… Ну так что это, по-твоему, комедия? Нет, брат, трагедия! Да-да. Трагедия двух народов! Гитлеру нужны солдаты, чтобы завоевать земли, а сионистам, чтобы их отвоевывать. В Германию слетаются фольксдойч, а в Палестину едем мы, фольксюден!.. Немцы орут в три горла о — своем фатерланде, не отстают от них и наши сионисты — со своим фатерландом. А знаешь, это слово имеет одинаковый смысл и в немецком, и веврейском языках — «родина отцов»… Ей-богу, я не придумал это! И не смотри на меня так, будто твой друг спятил. Вообще говоря, я не отрицаю, что в таком кавардаке можно и в самом деле свихнуться…
Не желая еще больше расстраивать своего школьного друга, Илья попытался переменить тему разговора:
— Неужели Вальтер станет нацистом?
— Откуда я знаю? Во всяком случае, нацисты фаршируют мозги фольксдойч почище, чем базарные колбасники начиняют «собачью радость» вонючей требухой, чесноком, перцем и всякими специями, которые служат приманкой для покупателя… А люди клюют!.. И вообще, скажи на милость, как это, по-твоему, называется, если один из нашего «марксистского кружка» кинулся в объятия Гитлера, а другой плывет за тридевять земель под крылышко сионистских петухов?!
Томов не знал тогда, что ответить. Он долго молчал, глядя на Хаима, на его основательно потертый серый пиджак, висевший на худых плечах, как на вешалке, на вздыбленные огненной волной жесткие волосы, на всю его жалкую, смешную и вместе с тем трогательную фигуру, и думал… О чем думал тогда Илья Томов? Разумеется, ему трудно было расстаться с другом, и, разумеется, он жалел его: позади была закадычная дружба, много неосуществленных планов.
— Не торопись с отъездом, Хаим, — сказал ему тогда Илья Томов. — Найдем и здесь что-нибудь для тебя, ты же не один!
Томов рассказал о своей работе в Бухаресте, о друзьях. Вскользь упомянул он и о механике гаража «Леонид и Ко» Захарии Илиеску.
— Я тебе советую остаться, Хаим, — начал настаивать Томов, видя нерешительность друга. — Попросим этого механика, и, уверен, он поможет. Подыщет тебе неплохую работенку. А тем временем, глядишь, и наши из-за Днестра скажут свое веское слово!
Хаим тогда сразу оживился:
— Ты, конечно, имеешь в виду Советы?
— Кого же еще? — как само собой разумеющееся, отметил Томов. — Долго так не может продолжаться. Они пока молчат и терпят, но нашу Бессарабию не отдадут… Терпение их лопнет! Увидишь…
— Все это так, но пока что у них пакт с Германией!
— Видимо, так нужно на какое-то время… Оставайся! Есть у меня друзья среди румын… Настоящие!
Хаим молча вздохнул.
— Понимаю тебя, Хаим! — сочувственно произнес Томов. — Но чтобы не было погромов и прочего подобного, нужно что-то делать, а не убегать… Другое дело, если ты решил на время укрыться в тихом углу…
Хаим снова тяжело вздохнул, наморщил лоб…
— Подумай хорошенько, Хаим!
— О чем думать, — выдавил наконец из себя Хаим, — осли я уже покупаю оружие…
— Какое оружие?
— Какое? Которым убивают людей… И конечно, я не один. Мной командуют тут друзья поневоле… Сионисты.
— Не понимаю. Огнестрельное оружие свободно продастся, как вон в той булочной хлеб, что ли?
— Не так, но… продается. Сионисты твердят, что для создания государства нужна территория. А чтобы завоевать территорию, необходимо оружие… Вот мы и выискиваем его и покупаем за бешеные деньги!
Томов с суровым недоумением посмотрел на Хаима.
— Да, Илюшка… — с грустью признался Хаим. — Не удивляйся. Мы уже купили новенький пулемет «ЗБ». Ты знаешь, что это такое? «3» — это збруино, то есть — оружие, а «Б» — Брно. Город. У чехов там были первоклассные оружейные заводы. Их тоже Гитлер слопал… Весело, а?
— Очень!
— Очень, говоришь? А если я тебе еще скажу, что купили мы тот пулемет в одном доме терпимости, что ты на это ответишь?
— Не узнаю тебя, Хаим…
— А сам я, думаешь, узнаю себя? Ведь за время нашей разлуки я прошел военно-трудовую стажировку… Там сионисты вымотали из меня все кишки и, конечно, кое-чему научили… Теперь я — холуц! У них это означает — пионер или доброволец, едущий обрабатывать и защищать землю предков…
— Вот даже как?! Ну, ты далеко пойдешь, Хаим… Только, видать, не по той дорожке…
— Не сердись, Илюшка! Хотя… я понимаю тебя. Но пойми и ты!.. Ведь если только на минутку призадуматься, что какой-то Хаим Волдитер из захолустного городка Бессарабии на деньги американских евреев покупает у румынских проституток чешский пулемет, изготовленный на заводе, захваченном немцами, а сионисты в Палестине будут из него стрелять в арабов, так что это, по-твоему?
— Жаль мне тебя, Хаим…
— Возможно, ты прав, а я наивен, — проговорил Хаим, как бы оправдываясь. — Но подумай сам, что мне делать, если сюда в самом деле нагрянет Гитлер? Останься я в Румынии, меня, конечно, повесят, или расстреляют, или замучают… И кто это сделает — немцы в коричневых или румынские легионеры в зеленых рубашках, — сам понимаешь, не столь уж большая разница. Я еврей, и этим сказано все!.. Мне здесь нет места. Вот я и еду, Илюшка, искать счастья. Понимаешь? И хотя я не очень-то обольщаюсь и насчет многомиллионного еврейского государства, о котором трубят сионистские петухи, не верю, что там рай земной, но надеюсь, понимаешь, очень надеюсь в это страшное время, которое надвигается на нас, выжить. Просто хочу выжить… — Хаим в волнении вертел в руках смятую газету. — И не смотри на меня так укоризненно. Мне и без того делается тошно, когда я отчетливо вижу, как меня хватают фашисты… Прихлопнут, как мою маму, — и конец… Я даже крикнуть не успею, не то чтобы сделать что-то полезное…
Томов слушал и не отступал. Он вновь пытался тогда отговорить друга от далекой и рискованной поездки, но Хаим отвечал, что теперь уже поздно: у него на руках виза английского консульства на въезд в подмандатную Великобритании Палестину. Вдруг он горько усмехнулся:
— Разве все это не потеха?!
— Если и потеха, то все-таки не смешная… — задумчиво ответил Томов.
— Не смешная?! — переспросил Хаим. — Ну-ну… Она, Илюшка, с кровью! Слышишь? С кровью… И, честно говоря, свою кровь мне проливать жалко. Может, еще пригодится… Ты же помнишь листовки с чердака нашего дома!
— Я-то помню, а ты, видать, забыл!
— Я забыл?! — вскрикнул Хаим и, раздвинув ворот рубашки, показал шрам. — Такую прекрасную отметину от допросов в полиции разве можно забыть?.. Вот почему хочешь не хочешь, а приходится ехать… К тому же в кармане у меня сертификат с шифс-картой, в ночь отходит пароход!.. Вот так, Илюшка… Не обижайся. Пиши: Тель-Авив, до востребования…
Так они расстались тогда в Констанце. Дойдя до угла, Томов оглянулся: Хаим Волдитер стоял на том же месте к смотрел ему вслед. Сутулый, сникший, худой, но очень милый…
«Где сейчас Хаим? Что с ним?» — подумал Илья, вспомнив эту встречу в Констанце. То, что Хаим Волдитер называл тогда «кавардаком», Илья Томов и сам знал, но то, что ему приходилось испытывать сейчас, он был уверен, Хаиму и во сне не виделось…
Подкомиссар Стырча продолжал неистовствовать:
— Какие дела у тебя были с тем жидом?!
— Ничего у меня с ним не было, — ответил коротко Томов.
— Овечка!.. «Ничего не было!», «Ничего не знаю!», «Ничего не делал!», «Все это недоразумение!». Но запомни: бить буду, колотить буду, но ни тебя, ни твою старую каргу на свет божий не выпущу, пока не сгниете!..
Вмиг Илья представил себе больную одинокую мать, измученную вечными нехватками, настрадавшуюся из-за своего отца, перебывавшего чуть ли не во всех тюрьмах королевства за участие в Татарбунарском восстании бессарабских крестьян. Илью охватила нестерпимая злоба.
— За что вы арестовали мою маму? Что плохого она вам сделала?
— «Что плохого сделала?», «За что арестовали?» — передразнил подкомиссар. — А хотя бы за то, что она — дочь большевистского бунтаря! И еще за то, что тем же навозом напичкала мозги своего выродка, неведомо от кого нагулянного.
Томов не выдержал и, не отдавая себе отчета, выпалил:
— Ничего, господин подкомиссар… Когда-нибудь вы ответите за все! Ответите…
Стырча обомлел. Он съежился, как рысь перед броском, и, скривив тонкие губы, медленно подошел к арестованному.
— Как ты сказал, большевистская бестия? Мне?.. Мне посмел угрожать?! Да я тебя… в порошок!.. — взвизгнул подкомиссар и размахнулся.
Терпение Томова иссякло, нервы окончательно сдали. На лету перехватил он руку подкомиссара и резко оттолкнул его. Стырча ударился об угол письменного стола…
