Евгений Наумов - Черная радуга
А пока повезли Матвея. По пути остановились у поликлиники: что-то нужно было взять. Матвей вышел покурить, шатнулся: снег синел под луной, мороз крепчал. Рядом возник шофер, в руке откровенно сжимал монтировку.
– Ты чего?
– Охраняю, – просто ответил тот.
– Да ведь я сам! – удивился Матвей. – По своей воле.
– Знаю я вас, самих. Везешь, а потом этот сам как рванет, завидев лавку! Тяга всесильна…
Он почувствовал, что вокруг смыкаются неумолимые клещи. В чем, собственно, дело? Прикинул шофера: нет, врукопашную его не возьмешь – насторожен, вооружен, стоит в трех шагах. А у него руки-ноги ватные… Все прояснилось, когда его облачили в полосатую пижаму, свернув и унеся куда-то вещи.
– Ну вот, – потирая руки, заметил заведующий, – лично принимал. Лечиться придется не меньше месяца. Болезнь, знаете ли, сильно запущена.
– Да что вы! – Матвей снова чуть со стула не свалился. Ведь мне сказали: три дня! Неотложные дела.
– Самое неотложное дело теперь для вас – собственное здоровье, – мягко, настойчиво подчеркивал Евгений Дмитриевич, а это был он. А может, Иван Сергеевич? Или Борис Петрович? Ну неважно. В голосе его чуть звякнула сталь, но Матвей звяканье услышал четко и тотчас временно отступил. Обдурили. «А у меня мысли путаются, только усугублю… Нужно ждать».
Его провели в палату и положили на свободную койку. Санитар, то бишь мордоворот принес кружку чаю. То, что он сразу же ушел, Матвея и спасло потому что если бы он видел дальнейшее и доложил врачу, то куковать пришлось бы долго.
Он отпил половину кружки и, не вставая, пытался поставить рядом с кроватью на пол. Но из-под кровати навстречу кружке потянулась черная рука. Он отдернул кружку так резко, что чай расплескался. Рука спряталась. Снова опустил кружку – рука высунулась.
– Да что такое? – Матвей перегнулся, заглянул, чуть не свалившись, – под кроватью было пусто. – Кто-то лапу тянет…
– Не обращай внимания, – посоветовал сосед слева, как оказалось позже, бывший главврач «Скорой помощи» Яновский. – Это дед Мокей балуется.
– Какой Мокей? Под кроватью никого!
– Значит, пошел в туалет покурить, – отозвался сосед справа, как оказалось позже, арматурщик Ванцаксон.
– А чего он под кроватью?
– Он там живет, – последовал спокойный ответ. – Наш дурик.
И Матвей успокоился. Все логично: дед Мокей живет под кроватью, побаловался и пошел в туалет. Кружку, однако, поставил на тумбочку.
И остался наедине с ночными виденицами. Но могучий молодой организм быстро справился с отравой, – уколы, процедуры помогли, и уже на третий день Матвей мог вести беседы с врачом на равных. И Евгений Дмитриевич убедился, что он не деградировал, ориентируется в напряженной обстановке, самокритичен, попал сюда случайно, оступившись, и держать его нецелесообразно. На четвертый день выписал.
Но что тяжко, в самое сердце, поразило его: никто, никто из многочисленных друзей и доброжелателей за эти дни не позвонил и не навестил – даже сигареты пришлось стрелять у соседей, хорошо, что алкаши братам не отказывают: это свято. А что знали, убедился в первый же день. Цена бутылкиной дружбы!
В какой бы веселой и приятной компании ни гулял и ни куролесил, в конце концов все исчезают, и ты остаешься один на один с безглазой зеленой тварью, которая наползает на тебя из темного угла. Мрачное одиночество, наполненное ужасами, виденицами и чувством бессилия. И никто не придет тебе на помощь, не надейся. Компанию спаивает – в прямом и переносном смысле – только бутылка, а потом ровным счетом всем наплевать на тебя и твои страхи.
Хорошо, что истина открылась ему, когда он был относительно окрепшим, промытым нейтрализаторами и очистителями, напичканным витаминами и укрепляющими. И воспринял ее спокойно, философски.
А вот его друг, талантливый молодой поэт Генка Лысаков, так рано пристрастившийся к сиводралу, сломался. Ушел от жены, прозябал в какой то мансарде, двери которой не закрывались, день и ночь шло веселье, пока у Генки были деньги. А когда он высох, все друзья куда-то вдруг исчезли, неслышно рассосались, словно втянули и растворили их темные углы. Глубокой ночью он остался один. Неизвестно, что выступило на Генку из темного угла в ту черную предсмертную ночь. Наутро уборщица, войдя в мансарду, выскочила с криком: Генка скалился на нее из-под вешалки, смотрел страшными выпученными глазами. Он повесился на шнуре от электрочайника. Эх, Гена, Гена! Так и не дождался ты своей заветной книжки «Крыша над головой» (и крыши-то не дождался) где были собраны все твои выстраданные стихи. И одно он посвятил Матвею.
Милый друг, кому мы нужныпосле травм и во время болезней?Сходит черствость с нас, как кожура.Бьют сквозь муть родниковые воды.Вот какие пошли вечера,вот какие настали погоды…
Книжка вышла посмертно.
…Но тогда, в уютной хатенке Ундины, Матвей еще многого не знал, многое предстояло пережить. А пока веселились, как мотыльки вокруг пламени…
Откуда-то появилась тихая смуглая девочка лет семи, остановилась в отдалении.
– Ты чья такая? – потянулся к ней Матвей. Он любил детей, рассказывал им веселые истории, и они охотно шли к нему. Но эта сразу отступила на шаг, и он с неожиданной усталостью подумал – «Если меня начинают бояться дети… хана».
– Ирина! – властно позвала Лариса, и он понял, что это дочка. – Сбегай-ка, доча, в гастроном, возьми бутылку вот этого… – указала на женьшеневую.
Не говоря ни слова, девочка зажала деньги в кулачке и ее исцарапанные ножки быстро-быстро замелькали по лесенке. У Матвея стиснулось сердце.
– А ей дадут? – засомневался Пашка.
– Продавщицы знают…
– Слушай, может, я сходил бы? – тихо спросил Матвей. – Зачем дитя впутывать…
– Сиди! – с неожиданной злобой обернулась к нему Лариса. – Наливают тебе – пей! Воспитатель нашелся…
«Вот и проявился характер, – спокойно подумал он, – А ты воспарил в мечтах…»
Потом появилась подруга ее, некая Катька. Ну, эта была видна еще за версту, когда и размалеванный фасад не различался – лахудра. Таких много в портовых городах. Штукатурка, тушь на бровях и ресницах, шиньон или парик, резкий прокуренный голос и колено забинтовано – верный знак.
– Отбо-о-орная – протянул Матвей. – Пробу негде ставить. Ты бы хоть коленку разбинтовала, идешь в приличное общество.
– Это вы-то приличное? – жеманно захихикала Катька и плюхнулась на лавку – сидели в беседке.
Взяла чей–то наполненный стакан и опрокинула не поморщившись.
– За знакомство! – швырнула стакан в кусты.
Все делала лихо, размашисто, подчеркнуто подражая ухваткам мужика, прошедшего штормы и тайфуны. «И почему это некоторые женщины считают, что лихость нравится мужикам? Ведь это противоестественно».
Ирина принесла бутылку женьшеневой и так же неслышно исчезла. Матвей с тоской посмотрел вслед. «Детство… И у тебя не медом мазано, эх, девчоночка!»
На голову легла крепкая рука и мягко потеребила волосы.
– Ты не думай, – услышал он жаркий шепот. – Иринка у меня ухоженная, пылинки с нее сдуваю. И от всего этого держу подальше. Вот только в магазин… ну, это пустяки.
Видимо, Лариса почувствовала его состояние – она снова стала милой и обаятельной – тонкая штучка. Куда вульгарной Катьке (ее уже через две секунды так и звали – Катька). Если Лариса и была того же пошиба, то классом выше. «А скорее всего, они промышляют на пару», – пришла вдруг неожиданная мысль. Он видел такие пары: одна милашка, другая крокодил. Морячки сразу же нацеливаются на милашку, но та крепко держится за крокодила, приходится и ее приглашать. Вот и кормится крокодил около своей удачливой подружки.
Катька времени не теряла: обслюнявила уже и Пашку, и Олега, умудрялась обхаживать сразу обоих.
– Пойдем, – у Ларисы знакомо жарко полыхнули глаза. – Сделаю тебе лечебный массаж, а то ты начал скисать.
Они незаметно ускользнули в горницу. За свою короткую, но бурную жизнь Матвей многое повидал и тут, на родимой земле, и за бугром, в японской бане бывал, где женщины моются вместе с мужчинами (никакого разврата, японцы считают себя высококультурной нацией, чтобы держать себя в узде), и стриптиз посетил – зрелище не для слабонервных. Но такого никогда по ощущал.
– Да тебе цены нет! – он привлек ее к себе и почувствовал, что массажистка кончилась, проснулась желанная женщина. – Бриллиант… и здесь прозябаешь. В страну Гамаюн тебя…
– Мы ведь договаривались… только массаж, – шепнула она.
«Действительно, кто я такой, чтобы ее осуждать? Живет как умеет… лучше посмотри на себя – «образец», «воспитатель»!
Не хотелось возвращаться в гогочущую компанию, и они лежали на широкой кровати, прибившись друг к другу как дети в темном комнате. Она положила голову ему на грудь и голосок ее журчал, словно жалуясь:
– …Я была лучшим токарем цеха, передовиком. А он прохвостом, тряпкой оказался. Когда появилась первая угроза, я к нему: ты муж, решай. А он: разбирайся с этим делом сама. Взял и в море ушел, а денег оттуда не присылал, крохобор. Я к мастеру, начальнику цеха, в профком: поставьте на легкую работу! А те в ответ: где мы тебе при нашем производстве найдем легкую? В конце концов поставили заготовки по направляющим катать. Оно вроде бы и легкая работа, кабы заготовки путные были, а то больше брак, косые, а направляющие сбиты, выщерблены… Как сойдет пудовая, напрягайся, ставь ее на место сама, никто не поможет, джентльменов в цеху нет, каждый свой план гонит. В тот же вечер меня отправили в больницу, где и пролежала до родов. Никто передовика не навестил, так их… У матери было накоплено на смерть, на похороны – все проели, как Иринка родилась. Что делать? Причепурилась я и пошла…
