Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон

Викентий, конечно, понимал, что большая часть земли украдена у народа. Предок нынешнего Улусова получил землю от Екатерины Второй только за свою усердную, хоть и кратковременную службу в опочивальне императрицы.

«Было бы справедливо, — думал Викентий, — если бы Улусовы хоть часть земли отдали мужикам, ведь не нужна же она им вся! Тогда и я отдам мужикам свою, не безвозмездно, конечно, а за подходящую плату, которая будет установлена государем. И все разрешится просто, без кровопролития». Но революционеры хотят насильственного отторжения земли. Это возмущало Викентия. «Что силой взято, то не свято, — повторял молодой поп. — Нет, только не этот путь!»

И в книге, которая писалась им в тиши деревенских ночей, развивалась мысль о всеобщем очищении, о запрещении пролития крови, о раздаче земли, об устроении счастья и довольства деревенского и прочего обездоленного люда путем мирного согласия между сильными и слабыми, имущими и неимущими.

Пока Викентий излагал свою идею лишь в общих чертах, подтверждая ее примерами историческими и из окружающей жизни. Он как бы спорил с неким безвестным оппонентом, доказывая ему, что промедление приведет к таким бедствиям, которых еще не было под солнцем.

Ни в книге, ни в своих раздумьях Викентий еще не пришел к окончательным выводам и практическим предложениям. Все это пока было в густом тумане.

«В последующих частях, — думалось ему, — я изложу соображения относительно практического применения идеи. Пока надо как можно крепче застращать. А со временем появятся и выводы».

По вечерам Викентий Михайлович подолгу сиживал на крылечке. Устремив взгляд в неведомое, не замечая людей, проходящих мимо, забыв о тлеющей папиросе, он отдавался созерцанию серого своего бытия.

«Умирали до меня, — думал он, — умру и я, и моя жизнь забудется. Зачем же тогда она? Неужели все суета и томление духа? Люди всегда страдали, страдаю я, будет страдать и тот, кто появится после меня. Когда же придет избавление от этой Каиновой печати? Кто освободит от нее род человеческий? Где тот, кому будет дано снять с человека извечное проклятье? Быть может, он уже родился и живет? А быть может, его никогда не будет? Тогда все суета сует и всяческая суета и томление духа…

Возвращалось с поля стадо. Пастух Илюха Чоба, окутанный облаком пыли, хрипло орал на отставших коров. Проходили мимо мужики, снимали шапки, кланялись. Проезжал в тарантасе земский ямщик Никита Семенович. Гремя ведрами, шла за водой Катерина. Во дворе слышался смех Листрата. За рекой, на Большом порядке, перекликались бабы.

Темнело Вспыхивали на окнах церкви отсветы небесного пожара и гасли с последним лучом солнца.

Викентию казалось в эти часы, что идет он по бесконечной пустыне, населенной призраками, идет уже многие века, и нет конца этому пути, — он терялся за пределами сознания, за чертой жизни. Ему становилось невмоготу думать об одном и том же. Он уходил в садик. Здесь росли старые кривые яблони, выродившиеся вишни, огромные тополя, а в самом низу, у речки, — густой лозняк.

Он бродил по саду, долго стоял на берегу маленького, давно не чищенного пруда. Вода становилась как бы еще гуще, отражения деревьев в ней расплывались; легкий, едва заметный туман, похожий на паутину, начинал стлаться по траве, белесоватый, еле заметный серп луны выступал ярче, резче обозначались его края, умолкали дневные звуки.

Викентий уходил из сада, садился на крылечке и снова погружался в думы.

На людях он старался казаться спокойным, ровным. Но все видел и все понимал Лука Лукич. По задумчивому взгляду, по легкой краске, вдруг покрывавшей щеки священника, по тому, как порой темнели его глаза, он безошибочно определял душевное состояние Викентия. Как то весной поп допоздна засиделся на крыльце.

— Батюшка, нельзя этак-то задумываться, — сказал Лука Лукич, останавливаясь перед попом, — он возвращался домой с поля. — Худо будет, ей-богу! У меня сын Иван также задумывался, а бог-то его и призывает к себе. Многодумствовать нам не положено. Пойдем к нам, на народе-то не так скучно.

— Неохота Лука Лукич, устал я что-то! — Печальные тени легли вокруг глаз Викентия.

— Устанешь от такой жизни. («Тоскует человек», — определил Лука Лукич.) Заходи, у нас шумно, весело, печаловаться не дадут. А то иди спать. Почему ты не спишь, а?

— Да вот так, — неопределенно ответил священник и угостил Луку Лукича папиросой.

Старик присел на ступеньку, закурил, неловко держа папиросу в громадных корявых пальцах.

— Непонятный ты человек, — Лука Лукич закашлялся. — Волосы подстригаешь, духами обливаешься, книжки тонкие читаешь, проповеди какие-то непонятные читаешь. Темный ты человек, и жизнь твоя темная. По твоему уму тебе бы в протопопах ходить, шелковой рясой хрустеть. А ты хоть и с умом, да не той ногой у нас встал. Я одному попу говаривал: ты, мол, сперва у прихода заслужи уважение. Ты первое-то богомоление потяни эдак часа на четыре, чтоб мужику стоять стало невмочь. А то, слышь, накади ему ладаном до того, чтоб он весь исчихался. Ты-то привычен, а мужику и ладан в диковинку.

Викентий рассмеялся.

— То-то и оно! Только я знаю, почему ты задумавшись ходишь. Тебе, знаешь, что надо? Тебе баба нужна.

— Ну, ну, замолчи!

— А я все-таки скажу: возьми бабу, не задумывайся. Да она, полагаю, и не даст тебе задумываться.

Лука Лукич рассмеялся. Он был удовлетворен: наконец-то добрался до того, что так тщательно скрывал поп, скрывал даже от самого себя.

— Ты не серчай. — Лука Лукич положил руку на колено Викентия. — Я понимаю: невозможно тебе жениться второй раз. А ты тайно живи.

— Тайно от кого? От себя?

— Это дело человеческое, — не слушая священника, продолжал Лука Лукич. — Бог с тебя за то не взыщет. Да и покойница тоже. Думаешь, ей там весело на тебя глядеть? Грех, поп, ей-богу, грех так изводиться.

Викентий молчал.

— Естество-то требует, оттого и тоска, — прибавил Лука Лукич.

— Не только оттого, — устало сказал Викентий.

— А отчего же? Ну-ка, ну-ка, скажи!

— Оттого, что не все по-христиански живут.

— Вона!.. — притворно удивился Лука Лукич. Такой оборот разговора понравился ему. «Пускай выложит, что на уме, может, и нам годно будет». — А где же это видано, чтобы всем людям жилось хорошо?

— Так должно быть по Писанию. Не должно быть пролития крови, насилий, лжи. Да, да, Лука Лукич, этого не должно быть, — убежденно проговорил Викентий.

— Эва! Мало ли что накручено в Писании. В Писании сказано, что попы были попами, как им положено. А ты и поп и не поп, и черт тебя разберет, кто ты таков. И нечего бы тебе в рясе ходить.

Лука Лукич гневно притушил папиросу: будь она неладна, пустая забава, крепости никакой!

— А если жизнь заставила рясу надеть?

— Сними ее, да возьми лопату, да копай, к примеру, могилы, по пятаку за штуку, ежели чего другого не умеешь. Авось с голоду не помрешь.

Лука Лукич старался говорить сердито, но легкая ироническая улыбка попа сбивала его с толку.

— Чего ты все смеешься? — взорвался он.

— А потому, что чувствую себя правым. Мне положено учить народ.

— Это чему учить! Вот скажи: что ты про жизнь разумеешь?

— Тебе не все равно что?

— Нет, не все равно, — сказал Лука Лукич. — Над миром один бог, над землей один царь, над семьей один я.

— Это я от тебя уже слышал, — зевая, заметил Викентий. — А знаешь ли, ты, что много хороших и честных людей не веруют в бога?

— Вот и ты из того же котла, — нахмурился Лука Лукич.

— Нет, я в бога верую, — вяло отозвался поп. — Я верю, что бог остановит зло, что он призовет всех к примирению. А не призовет, тем хуже будет! — угрожающим тоном закончил Викентий.

— Сидеть тебе за такие слова в темнице.

— Э, Лука Лукич, — раздраженно заговорил Викентий, — даже каменное сердце может возмутиться, видя кругом бог знает что! Вот взять хотя бы Улусова. Да что там!.. Нет, верю я, узнает в конце концов государь о народной беде, восстановит справедливость.

«Ага! — обрадовался Лука Лукич. — Вот уж это мне в масть». А вслух сказал:

— Это кто ж расскажет ему о наших злонесчастьях? Не Улусов, поди?

— Найдется такой человек. Тот, кто откроет глаза государю, безмерно будет возвеличен людьми и там. — Викентий показал пальцем в небо.

— Как добраться до государя? — с тоской пробормотал Лука Лукич. — Высоко до него.

— Кто стучится, тому отверзется, — молвил Викентий.

С той поры поп стал частенько навещать Сторожевых.

Викентий реже стал думать о своем одиночестве, а учение, к проповеди которого готовился, обретало надежную почву. Вместе с тем он начинал понимать, что дело не только в том, чтобы проповедовать начала переустройства мира, но надо бороться за осуществление их. Книга как-то вдруг быстро пошла к окончанию. До выводов было, правда, еще далеко, но что-то оплодотворило мысли Викентия.