Сергей Сартаков. - Философский камень. Книга 2
— Дайте! — сказал он, хватая бумагу.
Хотел порвать. Его остановили. Тогда он приписал: «Убил я не Петунина, а Куцеволова». И еще раз поставил свою подпись.
— Вот теперь пусть судят!
— Ну и что же? — разглядывая сделанную Тимофеем приписку, недоуменно и строго сказал помощник коменданта. — Какое это имеет значение? Будут судить.
2
Начались допросы. И сразу же Тимофей понял, что сделанная им приписка действительно не имеет никакого значения. Он говорил: Куцеволов. Ему говорили: Петунии.
Значение имело другое. На обложке уголовного «дела» было начертано: «О покушении на убийство». Так объявил при первой встрече и следователь. Стало быть, Куцеволов остался жив…
Что это, лучше или хуже?
Тимофей не мог разобраться. Он всегда желал смерти Куцеволову, но не хотел быть его убийцей. Он хотел, чтобы судил Куцеволова народ. Но пока что готовился суд народа над ним, над Бурмакиным. Перед глазами возникал мотающийся на быстром ходу вагон пригородного поезда, неподвижно лежащее на полу в сыром, холодном тамбуре тело с лицом, превращенным в кровавое месиво. Казалось, вот полное возмездие. И вообще, конец всему, что связано' с проклятым именем Куцеволова. Но раз тот жив, все меняется круто, и надо все начинать как бы сначала. Сидя вот здесь, в одиночной камере, предъявлять следствию неопровержимые доказательства, что Куцеволов есть Куцеволов. А где он их возьмет, эти доказательства? Чем он располагает, кроме собственной убежденности?
Он думал напряженно. В самом деле, кто может подтвердить его слова? Разве только Людмила? Может быть, одна только Людмила и знает, помнит карателя Куцеволова.
Но тогда, в доме Епифанцева, она его не узнала…
А можно ли и нужно ли вообще называть Людмилу? Еще и ее впутывать в эту тяжкую историю, в то время когда девушка и сама-то на птичьих правах, и неизвестно, как сложится теперь ее собственная судьба? Но что, если она сама, встревоженная его арестом, о чем в конце концов все равно же узнает, и вспомнив его загадочные слова, сказанные при расставании, «если не приду, ты не жди, значит, я ушел с Куцеволовым», переведет эти слова как надо, и сама примется искать, кому бы рассказать о той их встрече в доме Епифанцева?
Это было бы очень желательно, просто необходимо, — ради этого и сказал он тогда Людмиле свои загадочные для нее слова, — необходимо, если бы в ту ночь оказался убитым он, Тимофей, и следствию трудно было бы отыскать его убийцу. Теперь все странно и негаданно перевернулось с ног на голову. Нет, нет, Людмилу называть нельзя! И выходит, вступить в борьбу с Куцеволовым совсем один на один?
Но вскоре же оказалось, не «один на один», а один против многих. Или, вернее, многие против него одного.
Он обвинялся. Фактами, документами, свидетельскими и, странно, даже собственными показаниями. А защититься совсем было нечем.
Первый допрос, за исключением его начальной, формальной части, похож был скорее на дружескую беседу. Вел следствие седой уже военный юрист без знаков различия в петлицах, но, видимо, имеющий довольно высокое звание. Сообщил свою фамилию — Вериго. Разъяснил Тимофею, по какой статье Уголовного кодекса тот привлекается к ответственности и какими правами сейчас обладает. Рассказал он все это сухо, деловито. А потом откинулся на спинку стула, положил обе руки на голову, ладонями слегка поглаживая волосы, и улыбнулся одними глазами, как знак, приглашение Тимофею быть с ним вполне откровенным.
— Ну-с, обвиняемый Бурмакин, — сказал Вериго, по-прежнему лучась дружелюбным взглядом, — а теперь давайте начистоту. Начинайте хоть от Адама, — И, опасаясь, что выражение «от Адама» Тимофею вряд ли знакомо, уточнил: — С любого времени. Хоть с самого раннего своего детства.
— С детства я и стану рассказывать. Только позвольте сперва, товарищ…
— Гражданин следователь, — поправил Вериго.
— …гражданин следователь, задать вам один вопрос.
— Ну-у… Вообще-то, вопросы задаю я, а вы должны отвечать. Но, пожалуйста, задайте один свой вопрос.
— В каком состоянии Куцеволов?
— В каком состоянии Куцеволов, этого я, Бурмакин, не знаю. А вот Петунии Григорий Васильевич в очень тяжелом состоянии. У него несколько переломов костей, сотрясение мозга, сильно повреждены на лице кожные покровы и установлена опасная для жизни кровопотеря. Он без сознания. Почти безнадежен. Поэтому, молите… — он сделал короткую паузу, подбирая нужное слово, — молите свою судьбу, чтобы она сохранила Петунину жизнь, рассудок и память. Покушение на убийство — преступление все же менее тяжкое, чем убийство. А если Петунии скончается в течение следствия, вас будут судить за убийство.
Тимофей потупил голову. И не потому, что трудно было выдержать открытый, светлый взгляд: Вериго, а потому, что он вдруг с холодной ясностью понял: наткнулся на каменную стену. Чем и как ой сможет пробить ее?
И ворохнулось в душе сомнение: может быть, лучше было бы сбежать тогда с насыпи в темный лес?
Но он тут же подавил эту мысль. Как, ты едва только вступил в борьбу и уже сомневаешься! Да если даже ты не сумеешь доказать свою правоту и ты на пути к правде потерпишь поражение в первой схватке, ты будешь чист, совесть твоя будет чиста, потому что ты бился за правду. И разве это нe самое дорогое — чистая совесть? И разве это не самая первейшая обязанность человека — защищать правду?
Сейчас он, Тимофей Бурмакин, оказывается, по сути дела, полностью, как объявил следователь, в воле и в руках Куцеволова. Если тот выживет. И если умрет, все равно тоже — в его мертвых руках. Ну, нет!
Тимофей выпрямился.
— Скажите тогда еще, гражданин следователь, почему я не скрылся, когда мог бы это сделать спокойно? Свидетелей не было. На рельсах мы с Куцеволовым были только вдвоем.
— А это не ваши вопрос, это мой вопрос вам. Но хорошо. Еще раз отвечу, — мягко сказал Вериго. И снял руки с головы, положил их на стол, легонько хлопнув ладонями. — Допустим, может быть, такая версия. Вы были убеждены, что Петунии мертв, и, стало быть, сами вы единственный свидетель. Опровергнуть вас будет некому. А если скрыться, подумалось вам, вдруг все же найдутся потом какие-то следы? А они, между прочим, замечу вам, всегда находятся. Тогда было бы для вас хуже. Это наиболее возможная версия. Точнее все определится в конце следствия. А сейчас все-таки отвечайте на мои вопросы. Так, как считаете нужным.
— Зачем бы я стал убивать ни в чем не повинного человека! Если бы он сам первый не попытался швырнуть меня под поезд, а потом в борьбе, сам не знаю как, оказался там, я бы его живого непременно привел к вам и уж доказал бы тогда, что он Куцеволов.
— Ну, может быть, и не ко мне, а к кому-нибудь другому’ Но это не важно. И неизвестно, привели бы или нет. Не все наши желания исполняются. А убить ни в чем не повинного человека вы могли. Почему не могли бы — это пока тоже лишь версия — под влиянием навязчивой, но, увы! — ложной идей. И такое случается. Но не лучше ли нам все же начать не с конца, а с начала? Говорите, рассказывайте не торопясь, а я буду 'записывать. И Тимофей подчинился.
Вериго его не перебивал. Только иногда, не отрывая взгляда от бумаги, свободной рукой делал предупреждающий знак: «Помедленнее, пореже». Где-то уже на второй половине рассказа Тимофея, исписав добрый десяток страниц, Вериго остановился. Потер виски, размял кисти рук. Перечитал написанное. Сказал задумчиво:
— Да, да, все это очень интересно. И пока совершенно не доказательно. Это годилось бы как некий материал, если бы возбуждалось уголовное дело о злодеяниях белогвардейского карателя Куцеволова и вы, Бурмакин, были главным свидетелем обвинения. Сейчас, по делу, вы обвиняемый. И в вашем рассказе нет еще ничего, что по-настоящему смягчило бы тяжесть вами содеянного. Совет мой: не обвиняйте. Оправдывайтесь! В этом сейчас ваша задача. Вы сами ведь подписали уже один протокол, где точно и недвусмысленно признались в покушении на жизнь Петунина…
— Куцеволова! А не Петунина! — выкрикнул Тимофей. — И не в покушении, а в убийстве. Я ведь думал, что Куцеволова Нет в живых.
— Петунина, — настойчиво повторил Вериго. — Пока, по материалам следствия, Петунина. Так и условимся. Но я возвращаюсь к своей прежней мысли. Итак, вы признались… А когда вы сумеете оправдаться.
— Я буду оправдываться, обвиняя. Иначе я не могу! Иначе я не стану больше ничего рассказывать.
Тимофей старался справиться с собой, понимая, чувствуя, что следователь явно на его стороне, но связан собственной неумолимой логикой. И если можно как-то опровергнуть ее, так только лишь еще более последовательной логикой. И спокойствием. Потому что логика исчезает сразу же, едва человек потеряет спокойствие.
Вериго это заметил. Поднялся из-за стола, посоветовал и Тимофею немного размяться. Подвел его к окну, из которого открывался вид на узенький переулок, густо припорошенный опавшей с деревьев листвой. Мальчишки ее сгребали в кучи, прыгали на них с разбегу, и сухие листья, словно птички, веселой стайкой взлетали вверх.
