Сергей Сартаков. - Философский камень. Книга 2
Спустились по шатким ступеням с платформы, молча. Мокрый шлак похрустывал под ногами. Милиционер подтолкнул Тимофея: «Иди, показывай дорогу». А сам все вздыхал и, чертыхался, костерил себя, что принесла же его нелегкая как раз в эту ночь на эту платформу.
Шли долго. Впотьмах спотыкались о выступы шпал, с размаху попадали в незримые лужи, и тогда грязь ошметками разлеталась в стороны, словно картечью секла голенища сапог.
Светлые струйки рельсов, на ходу различимые не больше как на десять шагов вперед, представлялись текущими, в бесконечность. И Тимофею стало казаться, что давно, уже миновали то место, где должен бы лежать Куцеволов. Неужели он жив, поднялся и скрылся? А может быть, не было и вообще никакого Куцеволова, не было и схватки с ним у самых колес поезда, летящего мимо, а все это привиделось в каком-то страшном сне?
— Слушай, товарищ военный, — в затылок Тимофею просяще проговорил милиционер, — а ты не того… Не прибавил? Где же он, твой убитый? Вон за поворотом уже пригородный шумит, гудит. Последний ведь сегодня. Как раз успели бы еще добежать до платформы.
— Не знаю, где он, — сказал Тимофей. — Не знаю. Но я ничего не прибавил.
Они остановились. Милиционер топтался в нерешительности. Понятые сердито требовали: «Айда обратно!» И порывались кинуться к платформе бегом.
В сыром воздухе прорезался тонкий свисток паровоза, ровный, легкий гул накатывался из ночной глубины. Потом вдали, за переездом, обозначилось еле заметное желтое пятно.
— Решай! — потребовал милиционер нетерпеливо. — Упустим…
— Пройдем еще, — упрямо сказал Тимофей,
Понятые ругались на чем свет стоит. Прикидывали второпях и так и этак: «Теперь уж, черта с два, никак не добежать… А может, еще и…»
Желтое пятно ширилось, слегка покачиваясь, все надвигалось. Отчетливее стал слышен перестук колес.
Тимофей стиснул зубы: точь-в-точь вот так стучали и «те» колеса, когда…
Дождевая пыль сверкнула радужной расцветкой. Поезд медленно выкатился из-за поворота. Понятые не выдержали, сталкиваясь локтями, помчались к платформе.
— Стой! — закричал Тимофей. — Вот он лежит!
Сквозь редеющую, пробитую лучом света сетку дождя он разглядел приникнувшее лицом к земле тело Куцеволова. Милиционер два раза выстрелил из нагана, останавливая понятых и полагая, что этот сигнал тревоги будет услышан и машинистом.
Пригородный поезд приблизился, сбавляя ход, скрежеща тормозами. Из окна паровозной будки по пояс высунулся машинист, озадаченный выстрелами и непонятной суматохой возле самых колес. Но руку он не снимал с регулятора, готовый с вновь дать полный пар в цилиндры. Мало ли кто ночью на линии может затеять стрельбу!
— Несчастный случай! Стой! — крикнул милиционер вслед медленно проползающему мимо паровозу.
Лязгнули буфера. Ярко-красные колеса паровоза окутались белым, шумным облаком пара. Состав застыл на рельсах. Кто-то в ближнем вагоне изнутри открыл тамбурную дверь.
— Примай, — сказал милиционер.
Он сам, Тимофей и понятые подхватили Куцеволова, еще не одеревеневшего, за руки, за ноги и втолкнули вперед головой в распахнутую дверь.
Потом, оттеснив любопытствующих и заперев дверь на ключ, они тут же, в тамбуре, над телом Куцеволова принялись обсуждать, что делать дальше.
Вагон покачивало на ходу, скрипели рамы в окнах, припахивало раскаленным чугуном, когда на остановках взвизгивали под низом тормозные колодки.
Тимофей предъявил свою увольнительную. Милиционер почесал подбородок.
— Курсант лефортовский. Выходит так, — соображал он, — обязан я тебя сдать властям военным. Могу задержать только до коменданта. Ну это на руку мне. Тогда ты с комендантом по всей истории полностью и объясняйся. Но первый протокол, при понятых, как и чего обнаружено мною, должен все-таки я составить.
Он повеселел. Еще бы: последний пригородный не упустили! И хотя по прибытии в Москву придется еще немало поканителиться, но это уже в тепле, не торчать под дождем всю ночь на открытой платформе, как могло бы получиться.
Не ворчали и понятые. Сочувственно и осуждающе поглядывали на Тимофея: чудак, с какой стати ему нужно было заявлять? Ночь бы все скрыла.
— Так как, говоришь, карателя этого по фамилии кликали? — спросил милиционер. Он пробовал кое-что записывать в потрепанную памятную книжку, но вагон сильно бросало, трясло на стыках рельсов, вместо букв получались непонятные каракули. Пригнулся, рассматривая лежащее навзничь тело и лужицу крови, образовавшуюся на полу близ головы. — А здорово мордой он по земле пропахал. Получилась вполне котлета.
— Его фамилия Куцеволов, — сказал Тимофей. — Он мою мать застрелил. И еще много людей.
— Ишь ты!.. Это когда же?
И Тимофей стал рассказывать. Не очень связно, многое пропуская. Он понимал, что слушают его сейчас просто так, коротая тягучее время, из любопытства, веря и не веря, как это через столько лет мог свести его случай с колчаковским карателем.
Когда же он упомянул, что белый офицер называл себя IIетуниным, старшим следователем прокуратуры, и нарисовал картину тяжелой борьбы с ним на железнодорожном полотне, все как-то сразу насторожились. Совсем уж похоже на байку.
Брезгливо поджимая губы, милиционер засунул руку во внутренний карман кожаной тужурки Куцеволова. Пошарил и вытащил служебное удостоверение в твердой корочке с вытисненными на ней серебряными буквами — «Транспортная прокуратура». Раскрыл, вслух медленно прочитал: «Предъявитель сего, гражданин Петунии Григорий Васильевич, действительно является старшим следователем…» и помычал, размахивая документом, будто он жег ему пальцы.
— Н-да, бывает, — сказал один из понятых.
- По-всякому бывает, — протянул другой. — Тут и любая ошибка могет быть.
— Ошибки нет, — сказал Тимофей. — Но я жалею, что теперь его не будут судить перед всем народом.
— Смотри, тебя бы не засудили! — заметил милиционер. — На вопрос он тебе уже не ответит, а документ его станет работать. Попробуй тогда докажи.
— Докажу.
Тимофей не представлял себе, как это он сделает. Но он знал, что на полу вагона — убийца матери. Убийца, которого он так долго искал, чтобы наказать смертью за смерть. И пусть теперь с ним, с Тимофеем Бурмакиным, поступают судьи как им угодно. Важно только, чтобы они и все люди знали твердо: это лежит не Петунин, это Куцеволов.
В Москве милиционер вызвал свистком подмогу, распорядился, чтобы тело санитары унесли куда следует, и, не отпуская от себя Тимофея и понятых, пошел разыскивать военного коменданта вокзала.
Все скамьи и проходы меж ними в зале ожидания были заняты спящими людьми… Спали, съежившись калачиком, на полу и полусидя, привалясь плечами к стене. Теплый дурманящий запах, бессвязное бормотание кружили Тимофею голову. Он перешагивал через какие-то узлы, корзинки, иногда задевал гремящие под ногами, жестяные чайники. Шел и думал: «А что будет с Людмилой, если…»
Ничто другое его не интересовало.
Дежурный помощник военного коменданта угрюмо выслушал доклад милиционера. Туго повернул голову в сторону Тимофея.
— А вы, курсант, что скажете?
— Подтверждаю…
Помощник коменданта махнул рукой:
: — Милиционер, садитесь пишите, что там сперва по вашей части полагается.
И поднял телефонную трубку. Он долго не мог дождаться отклика центральной станции, с досадой потом выговаривал телефонистке и еще дольше добивался связи с дежурным по Лефортовской школе.
Большие круглые часы на стене показывали уже половину третьего ночи. Тимофей прикидывал: когда же он теперь попадет к себе в казарму? И до его сознания как-то не сразу дошли слова помощника коменданта, продиктованные в телефонную трубку, что курсант Тимофей Павлович Бурмакин арестован по подозрению в убийстве гражданского должностного лица и будет по завершении необходимых формальностей направлен в Дом предварительного заключения. Он это ощутил как обжигающий удар, как пощечину, несколько позже, когда, закончив разговор по телефону, помощник коменданта потребовал, чтобы Тимофей снял ремень, красную эмалевую звездочку с фуражки, выдернул знаки различия из петлиц и отдал все имеющиеся при нем бумаги и документы.
Протокол, составленный милиционером «с места раскрытия преступления», Тимофей подписал устало, с помутненными глазами, с желанием поскорее развязаться. Много мелких неточностей, написано коряво, безграмотно, да чего спорить — главное есть, указано, что о случившемся на рельсах добровольно заявил сам Бурмакин.
Он расчеркнулся, подписались понятые, милиционер. И вдруг Тимофей обомлел. Ведь всюду в протоколе почему-то указана фамилия Петунии!
— Дайте! — сказал он, хватая бумагу.
