Владимир Успенский - Неизвестные солдаты
Улыбаясь, он написал адрес. Игорь сунул блокнот в карман. Гиви, удивленно прислушивавшийся к их разговору, сообразил, наконец, в чем дело и разозлился.
— В гости хочешь? Вино пить хочешь? А барашка не хочешь? — Гиви добавил еще такое, что Игорь только хмыкнул и крутнул головой: ну и ну!
Волнуясь, Гиви говорил быстро и с сильным акцентом. Немец не понял его гортанной речи, спросил Игоря:
— Он не есть русский?
— Я русский! Мы все русские, — вскричал Гиви. — А ты кто? Дерьмо ты собачье! Курдюк овечий!
— Ви не знаете русских слов, — сказал ефрейтор, внимательно выслушавший горячий монолог.
— Шакал ты вонючий! Понимаешь, вонючий шакал! — кипел Гиви. — Тьфу! Пойдем, политрук! Не могу смотреть! Шею сверну!
Часовой у двери, отвернувшись, перхал, как простуженный. То ли кашлял, то ли смеялся.
А Гиви потом долго еще продолжал ворчать. Гнал машину по опустевшей дороге с такой скоростью, что Игоря жуть брала. В стекло кабины сек мелкий сухой снег. Близко подступала белая муть. Свет фар с трудом пробивал ее. Думая об оставшемся в избе немце, Игорь сказал:
— Да, нахалюга, каких поискать. Такого ферта не часто встретишь.
— Понимаешь, дыма горького он не нюхал. Ты, политрук, дай мне адрес. Я его в Берлине увидеть хочу. Там он меня сразу поймет!
— Точно, — согласился Игорь. — Это сейчас он на ухо тугой. А когда к нему в дом придем, быстро во всем разберется.
* * *В лесных массивах возле Брянска и Вязьмы, где в начале октября были окружены и рассеяны немцами советские дивизии, остались десятки тысяч красноармейцев и командиров. Небольшими группами скрывались они по глухим урочищам. Но голод и наступившие холода выгнали их из лесов в деревни и села. Немцы смотрели на это сквозь пальцы, им было сейчас не до окруженцев, они торопились захватить Москву. И без того концентрационные лагеря были переполнены, не хватало солдат для несения охраны.
В деревне, где остановился Иван Булгаков, окруженцев набралось полтора десятка. Приютили их солдатки да вдовые бабы. Залечивали им раны, кормили досыта, поотдавали штатскую мужнюю одежонку. Вскоре трудно стало опознать, кто тут коренной, а кто приблудный «зятек», как звали их местные жители.
Егор Дорофеева Брагин две недели провалялся на мягкой перине. Приходил к нему фельдшер, дал порошков. Но не порошки, а могучий организм да заботы хозяйки помогли ему быстро встать на ноги. Баловала его Марья, отпаивала горячим молоком с маслом, пичкала с ложки медом. А когда появился у него аппетит, стряпала на заказ: давала и яичницу с салом, и тушеное мясо, и пироги с капустой. Брагин заметно окреп.
Иван дивился, наблюдая за хозяйкой. Куда только исчезла ее грубость. Марья будто обмякла, похорошела лицом. Одевалась празднично, ходила плавно, как молодуха, покачивая бедрами. Сидела возле Брагина часами, что-то рассказывая ему, а если он спал, молчала, положив руку на его лоб.
Однажды проснулся Иван среди ночи от сдавленного женского стона. Прислушался к шороху, уловил счастливый смешок и все понял. После этого случая отдалился он от Егора Дорофеевича. Чувствовал себя в доме лишним. Смущал его откровенно-сияющий взгляд, черных Марьиных глаз. Не время было сейчас крутить любовь, в мыслях не одобрял Иван эту затею. Однако и сам человек: бросало его в жар, когда ночью прокрадывалась мимо хозяйка, обдавая его запахом нагретого тела, когда слышал задыхающийся шепот и скрип кровати. Клал на ухо подушку, но все равно подолгу не мог заснуть.
Днем старался поменьше бывать дома. Возился во дворе: починил хлев, врыл новые стояки для ворот. Дров наколол хозяйке на всю зиму.
— Уж не знаю, как и отблагодарить-то тебя, — сказала ему Марья.
— Дорофеича своего благодари, — буркнул Иван.
— Да ты уж не серчаешь ли, мил человек? Или завидуешь? — усмехнулась она. — Так я не одна, баб у нас много.
— Не время солдату к юбке привязываться.
— Какой из Егора солдат? Ему еще выздоравливать надо, уход нужен… И чего ты ко мне прилип? — как-то сразу вдруг рассердилась она. — Ты мне свекор, чтобы допрос сымать? Что хочу, то и делаю, понял? Пока смогу, буду Егора во как держать, — сжала она кулаки. — Мне в жизни один раз такой кон выпал… И не терзай ты за ради Христа ни меня, ни его. Разумение человеческое должно в тебе быть? Душу-то ты не пропил?
— Есть у меня душа, — сказал Иван. — Пес с вами, играйтесь, пока служба не позвала… А мне лучше к твоей бабке-старухе на жительство перекочевать.
— Не надо, — испугалась она. — Дорофеича разволнуешь. Очень он беспокоится, когда тебя нету… Ты в, боковушке спи-то, — попросила Марья, отводя взгляд. — Там глухо.
— Перестели, — коротко ответил Иван.
На другой день он взял винтовку и пошел в лес. Сказал, что попробует подстрелить зайца. А на самом деле ему просто хотелось побыть одному, обмозговать, что делать дальше. Не любил и не умел он обдумывать свою жизнь, забегать вперед. Принимал все, как есть, жил, как жили люди вокруг. Особенно в армии. Получил приказ, выполнил — и совесть чиста. Но последнее время не покидало его смутное беспокойство. Казалось, что поступает не так, как надо, свернул не на ту тропинку. Вроде бы имел он вескую причину сидеть в деревне: ждал, пока поправится Брагин. Егор Дорофеевич партийный, к тому же командир, хоть и интендант. Нельзя оставлять его одного. А с другой стороны, негоже забиваться в щель на манер таракана. Что будет, если все мужики позасядут по избам, начнут жировать возле бабьих юбок? Голой рукой возьмет немец Россию.
От непривычных раздумий тяжелела голова. Иван крупно шагал по просеке, спотыкаясь о подмерзшие кочки. В лесу было очень тихо. Дней десять назад посыпал было снег, примял листву, прижал ее к земле. Потом в ночь поднялся туман, покропил дождик, согнал белый покров, но листва так и осталась лежать плотным слоем, будто укатанная, не шевелилась под ветром. Отыгралась, отшуршала свое. В студеном воздухе далеко разносился стук дятла. Этот звук был привычен Ивану. Но когда ухо уловило рокотание мотора, он сразу насторожился.
Посмотрел вокруг, прикинул, где находится. Вгорячах пробежал верст десять, не меньше. Тут неподалеку пролегал большак; с той стороны и слышалась работа двигателя. Ивана потянуло взглянуть. Идти пришлось долго. Наконец за густым еловым мелколесьем открылось поле. Облюбовав пригорок недалеко от опушки, Иван, волоча винтовку, пополз к нему по свалявшемуся бурьяну.
Отдышавшись, осторожно выглянул из-за куста. Метрах в двухстах от него работали пятеро немцев. Тягачом вытаскивали подбитый, вмерзший в грязь танк. Трактор буксовал, мотор гудел на пределе, а танк не двигался.
И так эти немцы по-хозяйски чувствовали себя здесь, так увлечены они были своим делом, что от обиды защемило у Ивана сердце. Он вот по своей по природной земле ползет ужаком, весь в репьях, голову боится поднять. А они хоть бы опаску имели, хоть бы на лес поглядывали. Так нет, расхаживали спокойно, скинув шинели, все здоровые, молодые.
«Видать, не пуганные еще куропатки», — сказал себе Иван, выдвигая вперед винтовку.
Поставил прицел, привычно дернул затвор, досылая патрон. Приложился щекой к холодному прикладу. Целиться было удобно. Однако Иван не спешил. Еще раз осмотрелся. Лес близко, успеет добежать, если немцы сразу обнаружат его. Но Иван был уверен, что выстрела они не услышат. Ветер дул с их стороны, мотор гудел не переставая.
Он выбрал самого высокого фашиста в кожаной куртке. Вероятно, это был командир, так как он сам не работал, а только показывал руками, что надо делать. Сперва Иван прицелился в голову, но, боясь промазать, опустил мушку ниже, на грудь. Плавно спустил курок. Немец покачнулся и сел возле гусеницы танка, будто решил отдохнуть. Остальные не обратили на это внимания. Потом он, наверно, позвал их, немцы сбились в кучу возле него. Иван раз за разом выпустил еще четыре пули. Все немцы попадали, и трудно было понять, кто из них убит, а кто нет.
До леса Иван бежал во всю мочь. Даже задохнулся и в глазах потемнело. Присел на корточки под зеленым балдахином молодой разлапистой елки. Прислушался. Мотор тягача продолжал работать, приглушая своим ровным гудением выстрелы из винтовки. Строчил автомат.
«Двое, значит, — удовлетворенно подумал Иван. — Остальных, значит, я починил… Ну, эти теперь нашараханные, до последнего патрона палить будут. А в лес не сунутся. Силком не затянешь».
Закурил и пошел напрямик через чащу, хрустя ветками, и насвистывая, как молодой парень. Радостно и вольно было ему шагать так, не таясь, и не хотелось возвращаться сейчас в деревню. О своей удачной охоте решил никому не рассказывать. Марья напугается. Она думает, что если немцев не трогать, то и немцы их не тронут. Да и Брагин не одобрит, пожалуй. Больные и раненые становятся обычно робкими.
Хоть и большой крюк предстояло сделать, пошел Иван в сторону от деревни, к старому дубу, возле которого схоронили Ермакова. Добрался туда уже в сумерках. Разыскал поблизости пенек, и долго сидел, отдыхая; ощипывал кисть мягкой, побитой морозом рябины. Обращаясь к полковнику, мысленно говорил ему, чуть шевеля губами: «Вот так, значит, Степан Степанович… Троим метки сегодня поставил… А патроны-то те самые, которые Брагин хотел в салют пустить… На дело извел патроны. Все, значит, в норме, Степан Степанович, без всякой обиды… А тут еще вот какое дело: проститься пришел. Не указывает мне жизнь в деревне сидеть. Ну, а живой буду, с людьми ворочусь. Тогда и могилку видную сделаем, и звезду поставим… Не осуди, значит», — низко поклонился он едва приметному земляному холмику.
