Илья Вергасов - Избранное
Душан привел нас к развалинам винодельни и распрощался. Измотанные, мы заняли подвал. В ночи слышали пальбу совсем близко от нас.
37
Сегодня до странности тихое утро. Покинув подвал, мы вышли на поляну и сразу же услышали дорогу. Чья она? Кто на ней? Не знаю почему, но я уверенно крикнул:
- Наши!
От дороги отделяла нас только полоска леса. Услышал сердитый бас:
- Ты что, халява, заснул, что ли?…
- Свои, свои!…
Мы все, как один, рванулись вперед.
Село, куда нас привел сопровождающий сержант, было небольшим, с домами, разбросанными по ложбине. У каменного сарая мы сложили оружие, разлеглись. Сержант спросил у меня:
- Как точнее доложить начальству?
- Доложи, что группа бойцов под командованием подполковника Тимакова вышла из вражеского тыла, куда попала в районе Свилайнаца. Запомнил?
- Так точно.
Пригрело солнышко, мы, подремывая, ждали долго и терпеливо.
Из- за бугра выскочил зеленый «виллис» -и прямиком к нам. Мы поднялись, отряхиваясь. В машине рядом с шофером сидел полковник с усиками под горбатым носом, стоячий ворот кителя туго сдавливал кирпичную шею. Не сходя с машины кивнул на нас, спросил:
- Эти, что ли?
- Так точно! - ответил сержант, тоже сидевший в машине.
Полковник посмотрел на меня:
- Ты будешь Тимаков? Садись в машину.
Я уселся за его спиной, рядом с сержантом. Полковник обернулся к нему:
- Слезай и всю эту компанию, - показал на жмущяхся друг к другу моих солдат, - в запасный полк. Понял?
Высокая спина полковника маячила перед моими глазами. Он курил. Не поворачиваясь, через плечо, протянул мне коробку «Казбека», а затем зажигалку. Я взял пять штук в запас, закурил шестую, коробку и зажигалку с благодарностью вернул.
Ехали быстро, мелькали села, тополя, платановые аллеи, придорожные колодцы, арбы с кукурузой. Молчание убаюкивало - я задремал. Не знаю, надолго ли, - почувствовав, что машина резко сбавила скорость, открыл глаза. Мы ехали по широкой улице городка. «Виллис» юркнул в переулок и носом ткнулся в глухие ворота, у которых замер автоматчик. Ворота распахнулись, и мы вкатились на мощеный двор с древним ореховым деревом, захватившим над ним полнеба.
Меня не охраняли. Я мог гулять, ходить в офицерскую столовую, говорить с кем угодно. Но вот какая штука - не с кем было. Я встречал майоров, подполковников в хорошо сшитых кителях, на которых ярко блестели ордена Красной Звезды, изредка Отечественной войны второй степени. Офицеры вежливо приветствовали друг друга, останавливались, говорили, смеялись… Здесь никто никуда не спешил, все ходили с папками, знали, наверное, друг друга с сотворения мира и ничему не удивлялись. На меня никто не обращал внимания…
Десять суток одиночества. Я много спал, сытно ел, курил и снова спал. Отоспался за всю войну.
Еще одно утро - появился капитан с красной повязкой на рукаве:
- Вас требует полковник Нариманидзе.
Меня ввели в просторную комнату с широким столом, стульями, расставленными вдоль стен. Я увидел полковника, приезжавшего за мной и угощавшего меня «Казбеком». Он сидел, положив волосатые руки на стол. Кивком головы ответив на мое приветствие, спросил:
- Отдохнули? Садитесь. - Впервые я увидел его глаза. Они были холодными. - Я старший уполномоченный управления контрразведки «Смерш» фронта. Буду спрашивать, а вам - отвечать. Только отвечать. Ясно?
- Я готов.
- Давай такой эпизод разыграем. - Он неожиданно перешел на «ты». - Командуешь партизанской бригадой, на тебя наваливается противник, как навалился на Свилайнац, наносит фланговый удар. И здесь исчезает твой подчиненный командир. А потом через неделю приходит из леса. Ты обязательно проверишь…
- Я же сказал, что готов отвечать…
- Он вытащил из ящика стола пачку бумаги, постучал о стол карандашом.
- Пиши, обо всем пиши. Как в тыл попал, что делал, куда шел, кого встречал, кого потерял, какую речку переходил, бродом или на шее бойца, - все пиши. Каждый день, каждый час. Садись вон за тот столик и работай. - Он чиркнул зажигалкой, закурил, глубоко вдохнув в себя дым и с силой выдохнув его. - Никакой лирики не разводи, дело пиши!
Я молчал.
Полковник с грохотом отодвинул стул и зашагал по кабинету. В годах, а ходит легко, неслышно…
Я взял бумагу, карандаш, сел там, где велено. Писать начал сразу же и быстро, не задумываясь над тем, как писал. Строки ложились одна за другой, заполняя страницу за страницей. Будто шагнул за какой-то предел долгого и упорного молчания, сжигавшего меня. Что-то, угнетавшее меня в последнее время, стекало с кончика карандаша и ложилось на бумагу торопливо, несдержанно.
Я чувствовал постоянное присутствие полковника; он, кажется, подходил ко мне, звонил кому-то по полевому телефону, покряхтывая, курил. Был, по-видимому, наделен способностью терпеть и ждать, спокойно переносить время, которого для меня сейчас не существовало.
Исписал много страниц, очень много. С трудом разобрался, какая за какой идет, пронумеровал.
- Вот все, - протянул полковнику.
Он пробежал глазами первую страницу.
- Не строчки, а зыбучий песок… Думаешь, я для тебя дешифровщика держу?
- Выдохся, товарищ полковник, - вырвалось с неожиданным облегчением.
- Моя бабушка с тбилисского Алабача шевельнет, бывало, губами, не обращаясь ни к кому, и требует, чтобы все ее понимали. Ты не бабушка, а я не твой внук, дорогой. Открой дверь и уходи. Уходи, а то начну горячиться!…
Еще двое суток прожил в тишине, следя, как с деревьев падают листья, как виноградные дали одеваются в темно-рыжие одежды. Ветер с Моравы был насыщен осенней прелью. Майоры и подполковники казались теперь поприветливее…
И вот я снова в комнате полковника. Нариманидзе развернул километровку, ткнул в нее пальцем:
- Показывай маршрут движения твоей боевой группы в тылу немцев, места ночевок и стычек с противником.
Он внимательно следил за кончиком карандаша, которым я старательно водил по карте. Потом свернул карту и вышел.
Ждал его долго. С ним явился капитан с папкой, обтянутой дерматином, открыл ее, вытащил увесистую кипу бумаг со скрепками, сказал:
- Оригинал вашей объяснительной записки. Прошу прочитать и подписаться.
- Твой почерк - для английской контрразведки, - улыбнулся полковник.
Я перелистал не читая все до последней страницы и поставил подпись. Капитан ушел. Нариманидзе придвинул к себе мою писанину.
- Будешь курить? - Подал пачку «Казбека». - Читал раз, читал еще раз. Исповедь Руссо - в журнал столичный, и только! Скажи честно, стихи писал?
- О чем вы, товарищ полковник?
Он постучал пальцем по моей рукописи:
- О том, как ты брал гору, а потом падал. Еще поднимался, чтобы снова в тартарары. Хороший машинист тормозит эшелон за сто метров до переезда. Где твои тормоза? Ты пишешь о своих ошибках и запоздало каешься. Что с тобой?
Со мной? Мать, замученная в станице, братья, полегшие в болотах Полесья, партизаны, наспех захороненные в ущельях, мои солдаты, погибшие в бою. Все это со мной… Но я молчал.
- О человек! Слушай того, кому уже за пятьдесят, кто видел виновных и безвинных, кающихся и зло молчащих. След копыт на земле и тот остается. С ношей надо уметь обращаться, иначе она задавит. К походу по вражескому тылу претензий нет, все проверено. О случае под Заечаром: ты частично виновен, за что и наказан, А командир одного из дивизионов «катюш» осужден - пальнул левее, чем было приказано…
- Никто не вернет солдат, которых я поднял. Именно я, а не кто другой…
- Дорогой, кто вернет миллионы жизней? Еще не время ружья держать стволами вниз. А ты в себя палишь.
- Должно быть, такой час пришел…
- Ну, довольно! Встреча, как говорят, состоялась. Иди в свою армию, там решат, куда тебя. А буду живой - найду тебя, верну твою исповедь, пусть твои внуки прочитают!…
Забыв сказать этому странному полковнику что-то очень важное, я покинул кабинет…
38
Дорога была широкой, размашисто огибала зеленые холмы, споро бежала по долинам, взобралась на перевал, и тут я сразу увидел Дунай.
По сторонам разворачивались постройки, напоминавшие чем-то подмосковные дачи.
Белград надвигался на меня тесными окраинами, с домами без крыш, с черными провалами вместо окон. Улицы убраны, но за дощатыми заборами тот хаос из камня и железа, который еще долго будет напоминать о страшных временах, что пережили белградцы за годы оккупации и в дни штурма.
Капитан, мой случайный попутчик до штаба армии, сидевший рядом, сказал:
- Свинец и тот устал грохотать!… Белград за всю свою историю тридцать девять раз стирался с лица земли и не был стерт.
