Братья и сестры. Тетралогия [Литрес] - Фёдор Александрович Абрамов
И добро бы Илья лентяем, пропойцей был. А то ведь первый работяга! Ведь это же ужас, как он в лесу работает! А в колхозе? У кого еще такие руки? И вот не может мужик свести концы с концами. Не может…
– А между прочим, ты знаешь, что я тебе скажу… – заговорил Михаил, в темноте нащупывая руку Ильи.
Слепящий свет ударил с крыльца по глазам. На этот раз на крыльцо вышла мать:
– Я не знаю, брат ты или не брат…
– Сейчас, сейчас, – поморщился Михаил. Он проводил Илью до воротец на задворках. И высказал-таки ему то, что только что пришло ему в голову.
– А знаешь, – сказал он, – здоровому-то мужику теперь тяжельше… Ей-богу! Я пацаном был – мне легче было…
Илья как-то поспешно, словно боясь этого разговора, сунул ему руку, сказал:
– Ладно, Михаил. Спасибо на добром слове. Мне, ежели говорить напрямую, лучше всего бы сейчас на лесопункт податься. Главное – Валентина поспокойнее была бы. А то ведь голова кругом: все пойдут в школу, а она, первая ученица, дома… Есть для меня место на Сотюге. Зовет Кузьма Кузьмич. Кузнеца ему надо. Да что об этом думать. Надо же кому-то и в колхозе работать…
Последние слова Илья сказал совсем тихо, с раздумьем, как бы с надеждой, что вот он, Михаил, возразит ему. Но как он мог возразить? Он – колхозный бригадир…
В третий раз скрипнули ворота на крыльце, и в третий раз кто-то вышел за ними. Кто? Не сам ли молодой князь, которого где-то на деревне, не то в клубе, не то у нижней молотилки, все еще чествовали и восхваляли бабы и девки?
Да, веселая историйка. Сестра замуж выходит, а его трясет от одного вида жениха…
– Михаил, Михаил…
Лизка! Ее голос.
– Иду, иду!
И он лихорадочно, с удивившей его самого быстротой кинулся на голос сестры, как если бы та взывала к нему о помощи…
Глава двадцать первая
1
Корову привели в четвертом часу дня, а вечером – еще не успели сгуститься сумерки – сели за стол.
Он, Михаил, говорил: подождем еще хоть недельку. Пускай Лизка хоть недельку походит в невестах. А кроме того, надо вообще время, чтобы собрать хоть мало-мальски сносный стол. Но Егорша – он теперь хозяин – заупрямился: нет и нет.
В задосках дружно выговаривали железные и деревянные ложки – ребята хлебали молоко от новой коровы. И молоко стояло перед ним – в старой, еще отцом заведенной алюминиевой миске. Но он не мог заставить себя притронуться к молоку. Не лезло ему молоко в горло, потому что из головы не выходила мысль, которая засела туда еще давеча, в ту минуту, когда они встречали новую корову: не за молоко ли он продает свою сестру?
К встрече коровы они готовились всей семьей. Ребята еще накануне наносили сухого мха и багульника для подстилки. Лизка с Татьянкой запасли свежей отавы, обмели паутину со стен запущенного двора. А сам он полдня отметывал навоз, вставлял стекло в порушенном оконце, поправлял ясли – Звездоня, бывало, если мать запаздывала с обредней[35], лихо работала рогами. Но и это не все. Лизка, с малых лет лучше его знавшая толк в скотине, заставила его раздобыть смолы и косяки ворот пометить смоляными крестами – так в старину-то делали люди. Не повредит.
И вот наконец ребята, с полудня дежурившие на крыше избы, возвестили: «Ведут! Ведут!»
Лизка первой выбежала из заулка, обхватила корову руками за шею и навзрыд заплакала…
Отчего она заплакала? От счастья, от радости? Оттого, что она семью спасла-выручила? А может, наоборот? Может, как раз в ту самую минуту, когда она увидела комолую красно-пеструю коровенку, которую вели на вязке Степан Андреянович и мать, может, именно в ту самую минуту она и поняла, какую беду с собой сотворила?..
2
– Горь-ко-о-о!
Петр Житов гаркнул. В одной руке зажата скользкая сыроега, в другой стакан с водкой.
Петра Житова привел Егорша, так как Илья Нетесов сказался больным. Со стороны невесты, если не считать старой Семеновны, гостей вообще не было. Бегал было перед самым застольем Михаил к Лукашиным, да не застал их дома.
– Горь-ко-о-о! Горь-ко-о-о! – гаркнул Петр Житов и требовательными, похабными глазами уставился на молодых.
Егорша не пошевелился, не выручил Лизку – а уж он ли не мастак по этой части?.. И Лизка встала. Лицо – заревом, а на груди полукружьем янтари. Из недозрелых, желтобоких ягод шиповника. И Михаил побледнел, когда эти бесхитростные, доморощенные янтари, для блеска натертые еловой серкой, коснулись кожаного плеча Егорши…
«Мати, мати, что мы делаем?..»
– Кушайте, пейте, гости дорогие.
Учтиво, по-старинному поклонилась Лизка направо и налево. И первый поклон Степану Андреяновичу. Тот прослезился, а когда Лизка назвала его татей, старик просто расплакался:
– Господи! С той самой поры, как Васильюшка убили, никто не назывливал меня так…
«Ну, сестра, – подумал Михаил, – хоть со свекром тебе повезло…»
В избу шумно, со смехом ввалились бабы и девки, и Лизка будто только этого и ждала. Встала, через стол поклонилась ему:
– Брателко родимой, Михаил Иванович! Уж и как мне звать-величать тебя… И за брата, и за отца ты мне был…
– Так, так, Лизавета, – одобрительно зашептали сразу притихшие бабы. – Поклонись, поклонись брату. Верно, что заместо отца был…
И Лизка кланялась. И доморощенные янтари полукружьем свисали с ее худой, полудетской шеи. Но лицо ее было торжественно и даже величаво. И Михаил дивился: откуда она знает все свычаи и обычаи? Ведь, кажись, и свадьбы-то настоящей на ее глазах не было…
Прежней, домашней стала Лизка, когда разошлись люди.
В выстуженной избе – двери не закрывались весь вечер, все Пекашино перебывало у них – остались свои да Егорша (Степан Андреянович ушел домой загодя, чтобы приготовиться к встрече молодых). Все стояли под порогом. Егорша, бледный от вина и пляски, хмуро покусывал губы. Он был недоволен затянувшимся прощанием, потому что Татьянка обеими руками вцепилась в Лизку и ни за что не хотела расстаться с нею.
– Не отдам, не отдам Лизку! – вопила она.
И Лизка разговаривала, успокаивала ее и в то же время какими-то потерянными и тоскливыми глазами водила по избе.
И вдруг хлопнула дверь – вышел Егорша.
– Михаил, Михаил… – Ужас плеснулся
