Первый рассказ - Геннадий Федорович Лазарев
…Деньги Голому вернули.
Кобылу старший конюх обнаружил в соседнем отделении совхоза. Она забрела туда, когда выпал первый снег.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Мокрый перрон быстро опустел. Тропинин вошел в вокзал. Его тотчас увлек плотный людской поток. Не раз останавливался: ему казалось, что мимо то и дело проходят знакомые люди. Он всматривался в каждое лицо, но не узнавал… Потом оказался у выхода и увидел знакомую площадь.
Моросил холодный дождь. На трамвайной остановке в полумраке крытой площадки стояли молчаливые люди. Там было тесно, и Тропинин остался под дождем.
Когда подошел трамвай, люди засуетились, увлекли его, и он оказался в вагоне, зажатый со всех сторон. Узнал, что это был как раз тот трамвай, на котором он не собирался ехать…
Поправил темную повязку, прикрывающую выбитый глаз. Осмотрелся.
Но не выдержал, когда объявили знакомую остановку: грубо расталкивая пассажиров, ринулся к двери.
…В конце улицы непривычно громоздилось новое здание. Разрослись тополя… Это были первые живые знакомые, встретившие его. Они сразу сказали, как долго он не был здесь: кора на них была изрезана, узловатые сучья напоминали склеротические сосуды.
Тропинин прижался щекой к тополю. Он не ожидал этой встречи, она взволновала его. Знал, что надо уходить отсюда, но только безвольно гладил рукой корявый ствол тополя.
Кто-то подошел, тяжело шаркая подошвами.
— Пьяный, — сказала сгорбленная старушка и сокрушенно покачала головой.
— Ты иди, старуха, иди, — недовольно пробормотал Тропинин.
И вдруг узнал ее: это была старая соседка по квартире — Прасковья Ильинична.
— О-хо-хо! — Старушка зашаркала дальше.
Он боялся, что она обернется, узнает его, но минутой позже уже с тоской подумал: «Не узнала…»
Зашел с другой стороны дома, посмотрел на третий этаж. Окна не сказали ему ничего.
До сумерек ходил по улицам, несмотря на плохую погоду, людным и шумным, и чувствовал себя необыкновенно одиноким. Ругал себя за малодушный соблазн побывать здесь наяву, а не в тех снах, которые волновали и тревожили неотступно… Знал и то, что не простит себе, если до изнеможения не находится по этим улицам, если не увидит — хотя бы издали — Нину…
Он не помнил, как оказался перед знакомой дверью. Только почувствовал давнюю робость, когда нажал кнопку звонка.
Дверь открыла пожилая женщина. И прежде она открывала ему. В добрых глазах прочел беспокойство, даже испуг.
— Вам кого?
— Нину.
— Ее нет… Вы ошиблись.
Прежде чем решил произнести имя женщины, дверь захлопнулась. Он не удивился.
Слишком долго он не был здесь.
Потом сидел в сквере. Там было сыро и темно. На скамейку с деревьев падали тяжелые капли. Закурил. Видимо, на свет папиросы приблизились два силуэта. Кто-то, стараясь разглядеть Тропинина, близко дыхнул водочным перегаром.
— Дай закурить.
— Не угощаю.
— Что он сказал? Толик, ты слышал, что он сказал?
Все было скверно: и слякоть, и темнота, и это бесцельное ожидание чего-то на мокрой скамейке… Тропинин поджал под себя ногу и упруго выпрямил ее в живот говорившему. Тот опрокинулся назад, завыл. В тот же миг сильнейший удар чем-то твердым колоколом за-загудел в голове Тропинина. Он вскочил, схватил за руку второго, резко повернулся. Рука хрустнула. Тропинин, не оглядываясь, побежал к выходу.
Вышел на Уфимскую. Спокойно зашагал вниз. Боль в голове скоро утихла.
У набережной свернул к филармонии. У входа, между колоннами, решил постоять: дождь все не утихал.
Мимо проходили люди и исчезали за огромной резной дверью. Он не забыл этих людей, очень разных, но одинаковых в своей увлеченности. Когда-то отец часто водил его сюда…
…Мысль пойти за этими людьми вначале показалась Тропинину вздорной, но чем больше он стоял между колоннами, тем больше привыкал к ней. Он подумал, что именно здесь многое напомнит ему с том, что начинал забывать, но боялся совсем забыть.
В кармане, кроме железнодорожного билета, оставалась пятерка. Он провел рукой по небритой щеке. Почему бы нет? Может быть, в последний раз…
Кассирша посмотрела на него испуганно.
— Вам куда?
Он не сдержался, раздраженно спросил:
— Вы продаете билеты на Луну?
Кассирша торопливо подала билет.
С тем же вопросом к нему обратились в дверях, но он сам надорвал билет и прошел мимо.
Он хотел пройти и мимо гардеробной, но солидная женщина с программками (он ее помнил) остановила его:
— У нас раздеваются.
Это его озадачило: под телогрейкой была единственная грязная рубаха. Почти с мольбой попросил:
— Нельзя ли… так?
— Нельзя.
Тропинин растерялся.
— С дороги я…
Женщина понимающе кивнула. С упреком спросила:
— Ну, зачем вы сюда пришли?
— Нельзя?
— Но в таком виде…
— В каком?
Женщина начала волноваться.
— Здесь не будет интересных представлений. Только музыка…
— Знаю.
Она настаивала:
— Вы могли бы сходить в кино. Я помогу вам вернуть деньги.
Взгляд Тропинина случайно упал на зеркало. Он увидел себя и обомлел: под глазом темнел огромный синяк. Растерянно потрогав его, пробормотал:
— Досадно… Об этом я мог бы догадаться… — Сейчас ему нетерпимо хотелось остаться здесь. Попросил: — Разрешите…
Она задумалась.
— Ну, хорошо. — Показала на стоящий в углу стул: — Подождите.
После звонка провела его в зал, усадила в пустующем углу партера. Словно оправдываясь, сказала:
— Вам здесь будет хорошо.
— Ладно, — сказал Тропинин.
Сцена уже жила нестройными звуками. Как старый знакомый, где-то из глубины сцены добродушно дал о себе знать фагот, скрипка повторяла изящное пиччикато, стремительными пассажами звучали кларнеты и флейты. Тропинин любил этот шум.
Впереди сели еще двое. Видимо, супруги. Воздух стал плотным и осязаемым от крепкого запаха духов. Мужчина оглянулся. На лице — явное неудовольствие.
Что-то очень знакомое показалось Тропинину в этом полном, румяном лице.
В зале раздались жидкие хлопки. Это под руку со знаменитым пианистом на сцену вышел дирижер.
Мужчина наклонился к своей спутнице.
— Знакомых здесь нет. Гарантия.
— Это хорошо, — сказала женщина.
В зале наступила тишина. Тропинин смотрел на дирижера. Таинственный миг. Взмах палочкой… Но, кажется, напрасно: музыканты сидят неподвижно, и только запоздало призывно запел английский рожок. Палочка чертит воздух вхолостую: английский рожок печален и независим. Он старчески переводит дыхание. Он даже интересен, но в забывчивости начинает повторяться…
Первым не выдерживает пианист. Он сердито бросает руки на клавиатуру. Громкая, нагловатая и в высшей степени эффектная фраза. Подняты к подбородкам скрипки. Но английский рожок глух, он все еще нудит о своем, найдя где-то рядом флегматичного собеседника. Пианист агрессивен: еще более хлесткая и оскорбительная фраза. Как ветром колыхнуло смычки, и вокруг дирижера проносится обывательский шепоток. Вздорно, силясь что-то понять, загудели контрабасы, елейно, о всепрощении, заныли
