Триумф. Поездка в степь - Юрий Маркович Щеглов
Прежние райотдельцы и базарком не имели прямых контактов с британскими союзниками и ничего не слыхали про коммодора Генри Томпсона-младшего, весельчака и картежника. А медаль — шедевр ювелирного искусства — была налицо, футляр с пергаментом — тоже, и они отступали, тем паче что Вася грозился устроить шорох среди братишек.
— За што я сражался? — спрашивал он довольно едко, наскакивая на штатских, которые осмеливались сделать ему замечание или — не дай бог! — удержать от очередного хулиганского пассажа. — За што? Скажи, не бойси…
Но так как штатских пугал разухабистый вид и они молча ретировались, то Вася отвечал сам себе:
— Чтоб нас не превратили в рабов! Допер? Иди к определенной матери!
Комендантский патруль, в присутствии которого Гусак-Гусаков вел себя куда приличней, обычно не забирал его после скандала — сочувствовал. У мужика душа горит, бабу обнять и то трудно. И точно! Васину любовь — блондинистую фронтовую медсестру Вальку Трофимову, ныне буфетчицу в закусочной на Малой Бассейной, не обнимешь и двумя руками. Невероятно толстая. Но Гусак-Гусаков справлялся. Жалоб, как острили братишки на базаре, не поступало. Удалят его с места происшествия и погодя отпустят, авось одумается хлопец. Но Вася почему-то не одумывался, а, наоборот, еще с большей яростью продолжал бушевать — и как бушевать! Нахлещется вечером в пивной и, повиснув на плече случайного прохожего, вопит зло и хрипло на целую улицу:
— Наш дом разбил фугас немецкий…
Никто спать не имеет права. Василий Тимофеевич Гусак-Гусаков, герой десантник, отдыхает от ратных подвигов. Пел он, между прочим, чистую правду. Немцы разбомбили ветхий домишко на Соломенке, где до войны десятиклассник Вася обитал вместе со своими очень приличными родителями. Если у Вальки не выдерживали нервы, она горячо ссорилась с ним, вытолкнув на тротуар из пивной. Вася плюхался неподалеку и затягивал жалостливую песню про то, как в тесной печурке бьется огонь, а ему, Гусак-Гусакову, до смерти осталось четыре шага. После куплета про негасимую любовь Валька высовывалась из окна и призывно махала салфеткой:
— Чтоб тебя волки съели, Васька, иди сюда, не то смокнешь.
Гусак-Гусаков вскакивал и стремительно, чтоб боевая подруга не перерешила, бежал в закусочную.
Но теперь в районе Бессарабского базара наступили иные — тишайшие — времена.
Как только Гусак-Гусаков в интимных беседах с оперуполномоченным Кнышем пробовал привлечь для солидности тени британского короля Жоржа Шестого и коммодора Генри Томпсона-младшего, тот рубил сплеча:
— Лучше заткнись, контрик. Эх, союзнички, туда их в качалку! Когда второй фронт открыли? А когда обещали?
Вася — хитрый, догадался, что он что-то упустил, в чем-то не осведомлен. Конечность ему в воздухе оторвали немцы автоматной очередью в январе сорок четвертого, а сейчас весна сорок пятого. И приходилось затыкаться. Кныш яростно нападал и на внешний облик Гусак-Гусакова:
— Маникюр у советского военнослужащего на руках недопустим!
Вася по таинственной для нас причине мазал красным лаком отросшие ногти.
— На руке, — поправлял Гусак-Гусаков, победно озираясь в ожидании одобрения, — у меня одна. Соображаешь?
— Нехай одна, — соглашался Кныш, многозначительно скрипя протезом под столом, — неважно.
Присутствующие хранили грозное молчание.
— А женщины — не советские военнослужащие? — тогда ехидничал Вася, пытаясь отработанным приемом сбить опера с позиций.
Раньше он Зеленкова запросто околпачивал, утягивал в сторону и пускал по проторенной тропе. Туповатый Зеленков отчаянно спорил, потом безнадежно запутывался и невдолге Гусак-Гусаков торжествовал.
— Так то женщины, — уверенно парировал Кныш нахальный выпад. — Может, и ты в юбку вырядишься?
— И выряжусь, если в шотландскую гвардию поступлю, — не сдавался упрямый Вася, позабыв, что минуту назад Кныш не в очень дипломатических, но зато энергичных выражениях отзывался о союзничках и втором фронте.
Шотландцы для Васи что близкие знакомые. В Мурманске он и папуасов с кольцами в, носу встречал. А Кныш с 3-го Украинского, к иностранцам подозрителен.
— Эй, хлопец, — говорил опер, — не нравятся мне твои прибаутки. Ты-то мне лично известен, а другие дурно подумают. — И Кныш упрямо возвращался к затронутой теме: — Обратно насчет ногтей. Из мужиков кто красит? Про певца тенором чул? На Магадане он, учти.
— Да я ни в жизнь! — открещивался Вася. — Я баб обожаю.
— Все в курсе, чего ты обожаешь. Но орешь громко. Трофимова — девка что надо. Она сама инвалид войны и сознательная. В закусочной беспорядка нет. А ты каждый день под коммерческий лезешь спекулировать.
В конце концов Вася прекратил мазать ногти. Но Кныш не унялся и возобновил атаку по другому поводу.
— Усы у тебя гитлеровские. Противно подобные сопливчики носить.
— Ну нет, — взбрыкнул Вася. — Шалишь! Генерал армии Такой-то, генерал-полковник Такой-то, генерал-лейтенант Такой-то… — и он вытряхнул перед Кнышем десяток популярных фамилий, — тоже гитлеровские носят?
Кныш не растерялся, хотя чувствовалось, что контекст, где прославленные полководцы соседствовали с эпитетом «гитлеровские», ему чертовски неприятен.
— Очнись, сержант, награды снимем. Мы тут одного героя ущучили: не безобразь!
Усики Гусак-Гусаков отволынил. Однако победа над Кнышем была незначительная и чисто внешняя — финансовые махинации катастрофически сокращались. Едва прилипнешь к прохожему вблизи базара — жди свистка. Милиционеры гоняют с угла на угол.
— Давай отсюда, не задерживайся. К Кнышу захотел?
Гулкие парадные одряхлевших дореволюционных домов взяли под строгое наблюдение. Устойчивую систему купли-продажи постепенно расшатывали. Торговки распустили слух, который, кстати, оказался достоверным, что сам секретарь обкома Сергеенко категорически потребовал от начальника горотдела Ладонщикова распатронить спекулянтское кодло и водворить немедленно порядок. Ладонщиков собственной персоной два дня громил Бессарабку — облава за облавой.
40
Отныне я и Роберт превратились в постоянных посетителей детской комнаты милиции. Младший лейтенант, Валерия Петровна, как опустит горячую ладонь на плечо — умрешь от запаха одеколона. Агитирует она часами, упираясь в лоб синими бездонными глазищами. Роберт внимает с готовностью. Вероятно, он втрескался. Я не выдерживаю нотаций дольше пяти минут. Всего колотит. Ноги у младшего лейтенанта голые до колен, икры выпуклые, высоко подтянутые, напряженные, будто она поднялась на цыпочки. Одевается Валерия Петровна в обтяжечку, форма пригнана по фигуре, белые носки с красными стрелками, а лакирки с перепонкой. Поглядеть да еще чуть сбоку — голова закружится.
Одновременно с милицией в мою судьбу вмешался наробраз. Инспекторша приковыляла к маме в госпиталь. В ней мама опознала фребеличку, услугами которой до войны пользовалось несколько интеллигентных семейств с нашего двора. Мама ужасно
