Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
— Баркала[10], Анква. Желаю и тебе дожить до того дня, когда твоей правнучке улыбнется такое же счастье.
И хотя всем давно пора было покинуть этот дом, женщины остались на своих местах. Кто же уйдет, если сама Анква села на сундук и стала перебрасывать платки и отрезы с руки на руку. Поплевав на край платка, она сказала, словно вынесла приговор:
— Шелк натуральный. Сразу видно, — и с удовольствием причмокнула языком.
Потом Анква стала накручивать на палец кисти. Но, сколько ни накручивала, как ни тянула, кисти держались крепко. Тогда Анква поплевала на них, снова потянула — и кисть оторвалась без труда.
Вздох тревоги прошел по собравшимся.
— Как же они могли в натуральный шелковый платок вдеть кисти из бумаги? Взгляните-ка! — и платок пошел по рукам.
Радостные блики на щеках Ханзадай поблекли. А женщины заметно оживились.
— Неужели она, Манужат, не могла невесте своего единственного сына послать платок с шелковыми кистями? Чем человек богаче, тем жаднее. А еще жена председателя!
Но тут со словом примирения выступила моя бабушка:
— Что вы, сестры мои! Нельзя же последнее слово говорить первым и дым пускать раньше огня. Не в вещах счастье.
Бабушка всегда меня поучала: «Никогда не вставляй корявого слова между родственниками. Они поссорятся и помирятся, а ты будешь виновата».
Ханзадай, до этого молча переживающая удар, кинулась в атаку:
— Моя дочь со дня рождения тонула в шелках. Зачем ей нужны эти бумажные платки? Разве только пыль с окон стирать!
Именно этих слов не хватало для того, чтобы сухой скирд соломы вспыхнул ярким пламенем.
— Ханзадай права, разве ее дочь хуже, чем дочь Гасана? А сравните, что принесли той и что Калимат, — выкрикнул кто-то.
Между тем Анква тоже не бездействовала. Она тянула, мяла атлас, вырывала нитки, качала головой. «Барахло», — красноречиво говорил ее взгляд. Но самое ошеломляющее было впереди. Вот Анква сняла с гвоздя белое полотенце, намочила его в воде и начала ожесточенно тереть край красного атласа. Белое полотенце порозовело. Сейчас же над ним склонилось столько женщин, что дружного горячего вздоха их хватило бы на то, чтобы отопить зимой целый аул.
— Крашеное! — выдохнули все разом.
— Не может быть! — И Ханзадай, отстранив женщин, бросилась туда, где Анква совершала свое таинство.
— Они окончательно потеряли всякую совесть, — заключила Таибат. — Такой девушке, как Калимат, послать крашеный отрез! Я не хотела огорчать Ханзадай, но этот ореховый натух сварен не на пчелином меде, а на сахарном сиропе. Попробуйте сами! — И Таибат, словно все эти яства принадлежали ей и она была здесь хозяйка, стала раздавать женщинам куски натуха и махуха. Мне тоже досталось. Не знаю, на меду он был сварен или на сиропе, но только у меня слюнки потекли от его сладости. Я даже порывалась облизать пальцы, но бабушка вовремя толкнула меня локтем. Даже в такой волнующий момент она не забывала следить за мной:
— Конечно, сироп, — скривила губы Хатун. — А сколько у них ульев?! Говорят, ведрами продают мед.
Но моя бабушка снова выступила со словами примирения:
— Идемте по домам, женщины. Такие дела сгоряча не решают. Пусть Ханзадай посоветуется с мужем. Женский ум — это одно, а мужской — совсем другое.
— И то правда, — согласились женщины и нехотя стали расходиться. Только Анква осталась.
Я уже начала забывать об этом скандале, как вечером следующего дня, поднимаясь по лестнице, услышала страшные вопли в доме председателя. Я узнала голоса Ханзадай и Манужат.
— Бабушка, у соседей дерутся, — сообщила я.
Бабушка тут же прервала намаз, хотя и утверждала всегда, что намаз нельзя прерывать, даже если при тебе будут убивать твоего ребенка. На бегу сунув босые ноги в галоши, она выскочила из комнаты. Мама побежала следом. Я — за ними.
Ханзадай и Манужат стояли друг против друга с распущенными волосами и исцарапанными лицами. У каждой за спиной, засучив рукава, топтались родственники, готовые в любую минуту броситься в атаку.
— Ты, видно, считаешь, что моя дочь дешевле абрикосов! Да она каждый день купается в пчелином меду и вытирается персидскими шелками, — кричала Ханзадай, размахивая платком перед носом Манужат.
— Вы слышите, женщины! Это она купает свою дочь в меду и вытирает персидскими шелками! Да ты и сама не знаешь вкуса меда на языке, не говоря уже о дочке. Да женщины вашего рода даже близко не спали с женщиной, которая видела бы эти шелка хотя бы во сне!
И все смешалось. В воздух полетели косынки, чохто[11]… Не знаю, чем бы это кончилось, если бы в воротах не появился муж Ханзадай, суровый Хазами. Он большими шагами поднялся на веранду и выволок из этой свалки свою растрепанную жену.
Манужат тоже вернулась домой. Видимо, чувствуя себя неотомщенной и не зная, на кого излить зло, она поднялась на крышу и закричала на весь аул:
— Женщины, я знаю, кто это сделал! Когда я несла невесте подарки, у самых ворот мне встретилась Макружат. Это она наслала на нас злых духов. Ну я ей покажу, — и она схватила палку.
Женщины на своих крышах загудели.
— Что ты, Манужат! Не перекладывай с больной головы на здоровую. Не могла она из шелковых платков сделать бумажные. Оставь ее в покое. Нехорошо выбрасывать сор на голову женщины, у которой нет мужа. Сейчас не те времена. Можно и милицию позвать.
И несчастная, неотомщенная Манужат вынуждена была бросить палку.
А в это время Макружат, ничего не подозревая, сидела дома и не знала, какая гроза прошла над ней не разразившись…
СТАРШАЯ САНИТАРКА
Наверное, никто и не вспомнит сейчас, когда и почему ее стали называть Макружат, что означает коварная. И имя, данное ей матерью, давно забыто. Странно было бы назвать ее тем именем, как странно представить эту тучную женщину, с голосом глухим, словно гром в горах, маленькой девочкой, плачущей в колыбели.
Да, как бы ни была длинна эта дорога, есть и у нее свое начало и свой конец.
Она родилась в пасмурный день осени, когда нудные дожди не переставая стучали о плоские крыши саклей, когда капля за каплей по горбатым улочкам аула безудержно неслись мутные речушки, унося с собой всю грязь в реку, которая тем не менее оставалась прозрачной.
Целую неделю никто в ауле не знал, что в мир вошел новый человек. Дело в том, что мать ее Бакшанат стыдилась своего материнства. И
