Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников
— Да уж книжки эти, — с притворным осуждением отозвалась из-за заборки жена Митрия Наташа, — и ест когда, так из рук не выпущает, как только и попадает в рот ложкой. — И чувствовалось, не хотела осудить, похвалиться хотела: глядите, какой он у меня книгочей, умник.
Капустин азартно подсел к сундуку.
— Смотри-ка, граф Лев Толстой, Диккенс, Стивенсон. Богатая библиотека! Вальтер Скотт.
— А я вот больше про мужицкое житье книжки уважаю, про нашу жизнь. Интересно наблюдать, кого наградит судьба спасением, а кого гибелью. Вот «Антон Горемыка» Григоровича так на слезу и наводит или «Митрошкино жертвоприношение»… Писатель-то уж весь испереживался, чую, любит его, вроде все под своим крылом держит, а все равно горе горючее человеку. Уберегчи не сумел. И все ясно, будто про нас, тепляшинских, сочинено, — проговорил Митрий.
Петр вскинул голову:
— Но, согласитесь, Дмитрий Васильевич, что у этих книг один унылый уклон: показывают нужду, унижение. А выход-то в чем? Ответа они не дают!
Да, ловко Петр ему подбросил закавыку. Но Митрий не затруднился в слове:
— Так ведь и про политику книжки читать надо. Но голой политикой-то не обойдешься. Я так считаю: книги вроде «Антона Горемыки» в сердце горечь скопляют, а политические ум на дело наставляют. Я вот думаю, и Плеханов, и Ленин допрежь того, как до революции додуматься, сколько таких вот книг про горемык прочитали. После этого их на политику потянуло. Поняли, что так, как Горемыка жил, жить нельзя.
Петр хмыкнул, улыбнулся.
— Ну-ну, предположим, — а спорить не стал. Видно, правильно сказал Митрий.
Филипп давно приметил одну книжицу с древним воином на обложке. Чем-то она ему приглянулась. Взял. «Спартак». Листнул. Вроде не так завлекательно: какие-то рабы, гладиаторы. Подсел к окну. Одна страница, другая. И вдруг Филипп забыл, что он в избе у тепляшинского мужика, что поквохтывают курицы в подполье, ревет в зыбке ребенок, сидят перед драгоценным сундуком и толкуют о книгах поживший уже на свете человек и комиссар Капустин. Все они были где-то далеко-далеко.
Очнулся Филипп оттого, что застучали с мороза валенки, заскрипели лапти. Набралось в избу немало незнакомого сермяжного народа. На улице, видать, крепко подморозило. Из-за соседней крыши выкатился лукошком месяц. Но все это показалось Солодянкину не настоящим. И даже Капустин, напористо рассказывающий мужикам о текущем моменте, казался не таким натуральным. Филипп был в раскаленном солнцем древнем Риме, среди гладиаторов. Спартак готовился к победной битве. Солодянкин непонимающе взглядывал на Капустина, ерошил клочковатые волосы, опять прилипал к книге.
«Если бы дать Спартаку один пулемет «максим», тогда он бы всех патрициев покрошил. А если бы еще добавить дюжины три берданок да маузер Спартаку», — с волнением думал он. И, конечно, Филипп сам бы не задумываясь поехал на подмогу, повез это оружие. Уж по такому случаю Вятский горсовет отпустил бы. И, ясное дело, на первых порах побыл бы инструктором. «Что-что, а «максимушку», черным платком глаза завяжи, сумею разобрать и собрать».
Филипп даже не заметил, как ушли мужики, а потом и Сандаков Иван. Сидел у едва мерцающего в масляной плошке фитилька, глотал страницу за страницей, пока Капустин не прогнал его спать на полати.
Но Филиппу не спалось. Он спустился на пол, разбудил Митрия.
— Что хошь делай, не могу уснуть. Зажги, а?
— Со мной тоже так бывает, — налаживая светильник, обрадованно сказал Митрий. — Читай, читай!
Солодянкин кровожадно набросился на книгу. Читать было тяжело, одно расстройство. Филипп иной раз не выдерживал, захлопывал корки. Брала его ярь. Этого подлого Марка Красса он бы сам к стенке поставил. А те-то дуралеи! Вся сила в том, чтоб вместе быть, а они наособицу от Спартака пошли.
Такого с Филиппом, пожалуй, еще ни разу не было. И во сне он слышал голос Спартака, и сам божился, что приедет с пулеметом, уговаривал, чтоб тот держался сколько есть мочи.
Утром Солодянкин разошелся и, схватив ухват, начал чертить по полу, где бы лучше всего поставить Спартаку «максим» во время боя. Капустин и Митрий слушали его с ухмылочкой: не верили, что можно так. Архипка, правда, глядел на летающий в руке Филиппа ухват. На Капустина Солодянкин обиделся. Вот ведь, даже такая жизнь, как у Спартака, его ни капли не задевает. Это надо волосы на голове дыбом иметь, чтобы так-то.
— Ну, поднимайся, великий фракиец Спартак, в школу надо, — уже одетый, положил Капустин руку на плечо Солодянкина, и тот засмущался, довольный этой кличкой, но сказал вроде с обидой:
— Дразнишься. А между прочим, рысковый мужик, Поставь такого во главе Красной гвардии, разгону даст.
Капустин захохотал.
— Из древнего Рима пригласим? Давай. Вместо Кузьмы Курилова. Я согласен.
По дороге Филипп думал о том, что получилось бы, если бы Спартак оказался в Вятке. Обмундировать сразу надо, шинель выдать, ботинки с обмотками: сапог, слышно, на складе нет, папаху. Но после этого потерялось в Спартаке все спартаковское. Филипп разочарованно понял, что в солдатской шинели, в папахе похож гладиатор на любого вятского мужика, на того же Василия Утробина.
Подошли к школе. Старательно околотили голиком снег с сапог. В безлюдном школьном коридоре эхо множило шаги. Петр подходил к классным дверям, прислушивался. Филиппа охватила давняя робость. Вот выйдет учитель и скажет: «А вы что тут делаете?»
За первыми дверьми резкий женский голос говорил:
— Кошкин, напиши: «Тятя пашет землю сохой».
— Нет, это не Вера Михайловна, — сказал Петр.
За следующими дверьми колокольно гудел бас:
— И сотворил господь землю…
Это и есть, наверное, поп Виссарион, о котором говорила Вера Михайловна. Капустина так и подмывало распахнуть дверь и крикнуть ребятишкам, которым давно, конечно, осточертели дурацкие легенды и заповеди: «Выходи! Бога нет, закона божьего тоже» — так, как он кричал это в реальном училище весной прошлого года, за что был с треском выгнан.
И Петр распахнул дверь. Высоченный поп — не поп, а попище — с вороной гривой на гранитно тяжелой голове навис над покорными головенками.
— Вы почему здесь? Закон божий снят с преподавания. С епархиального совета взята подписка о невмешательстве в гражданские дела. Почему вы не подчиняетесь? — подойдя вплотную, спросил Капустин. Вид у него был строгий. В голосе железо.
Поп Виссарион ухватился за серебряный крест. Лицо налилось злой кровью.
— Потому, что бог не снят, — сказал он.
— И бог снят. В школе вам делать нечего, освободите класс, — все так же враждебно проговорил Капустин.
Подбирая подрясник, поп вымахнул из класса.
