Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников
Чувствовалось, что учительница это село свое любит и гостеприимна и доверчива, потому что, легко выскочив из саней около кирпичной школы земской постройки, пригласила:
— Будем рады, если зайдете к нам.
— Завернем, — пообещал Капустин.
Лошадь остановилась возле курящейся речушки. Мужик в опойковой шапке виновато подошел к ним, сказал доброжелательно:
— Бают, село у нас по заметам стародавнее. Вон там, на яру, у нас все игрища и гулянья бывают, — и показал на голый, обдутый ветрами обрыв. — Далеко и видно, и слышно бывает. Тепляхой село называется из-за теплых ключей. Говорят, они целебные. Лоси там часто залегают, заживляют свои раны. А мужички в лихолетье грязь эту и воду возят домой, выпаривают и соль получают. Наверное, Тепляха могла бы стать целебницей. Читывал я про такие целебницы.
Выслушали мужика и поехали к его дому.
— Зайдите погреться. Мыслимо ли в одних сапожках ездить. Ныне лютый март.
Но Капустин греться не захотел.
— Где Курилов располагается?
— Наверное, в волостном правлении.
В это время выскочила молодая баба в одной шали на плечах, бросилась обрадованно к мужику в опойковой шапке.
— Приехал, Митя?
— Приехал, приехал, — легонько отстраняя ее, сказал тот помягчевшим голосом. — Вон люди промерзли. Самовар давай.
— Не надо. Мы пойдем. А лошадь, пожалуй, оставим, — сказал Капустин.
— Ну, не заблудитесь. Спросите Митрия Шиляева, каждый укажет.
И они пошли, издали завидев у просторного здания с балкончиком груженные мешками подводы. Это и было волостное правление.
На широком крыльце, опираясь о витой столб, щуря ошалевшие с перепоя глаза, стоял сам Кузьма Курилов в бекеше, накинутой на плечи, в едва державшейся на макушке бескозырке. Бекеша была нарядно отделана синей мерлушкой. Вдоль широких матросских штанов тянулся серебряный позумент, слепила глаза сабелька в никелированных ножнах с колесиком. Ее он держал в руках. Лошади уныло ели овес из торб, а мужики-подводчики, сгрудившись вокруг Курилова, о чем-то просили его.
— Ти-ха! Ти-ха! — кричал тот. — Сегодня шаг на месте. Не едем! Завтра — шаг у-перед. Завтра едем! Понято?
— Понято-то понято. Да уж мы тут проелись все! — крикнул один из мужиков.
— Ты, что ль, сказал? — ткнул сабелькой Курилов.
— Ну, я.
— Смутьян ты.
Вдруг Курилов увидел Капустина и Филиппа, взмахнул сабелькой.
— Матерь божия, ты, Петро! — заорал он и, спотыкаясь, сбежал к ним. — Как вы сюда? Ух, братва! Дай я тебя поцелую, — и облапил Капустина.
Тот вырвался.
— Оставь, Курилов. Оставь, говорю.
У Курилова рот был полон крупных добродушных зубов. Он улыбался и лез обниматься уже к Филиппу. Дышал на него перегаром.
— Как я рад, братва! Прямо рад. Матерь божия, с вятского румба плыву без якоря. Никого не встречал. Встретил вас. Пошли ко мне. Как я рад!
— Да что ты на меня навесился? — отстранялся от Курилова Филипп, но тому обязательно надо было обнять кого-то.
Потом Курилову вдруг приглянулись Филипповы краги:
— Хочешь, отдам тебе эту саблю, а? И сапоги. Хочешь?
— Не хочу.
Мужики отчужденно смотрели на них. Было не по себе под их насупленными взглядами.
— Ты чего делаешь тут? — оборвал Курилова Капустин.
— Не видишь, хлеб везу. Братва у меня на одного побольше дюжины, а роту не надо. Ой, братва!
— А здесь-то что делаешь? — упрямо спрашивал Петр, пытаясь добиться толку.
— Эх, братишка, промерял глубину фарватера. Да пойдем к нам, — и, обняв упирающегося Капустина, повел их в волостное правление.
Их встретили пьяный гогот и спертый бражный дух. На широких лавках вдоль стен, на обмолотках, разбросанных по полу, умостился развеселый народ. Качались люди в треухах и солдатских папахах, в австрийских картузах и в шляпах, обутые в ботинки с обмотками, крестьянские высокие валенки и кавалерийские сапоги со шпорами. Некоторые отрядники еле шевелились. За канцелярским столом с зеленой бутылью в татуированной руке пошатывался на соломенных ногах бородатый детина в поповской ризе. Он наливал из бутыли в позеленевший медный ковш мутноватое зелье и пел густым басом:
— Причастимся, братие, — и подносил его отрядникам.
В это время какой-то коротышка в плисовой кофте начинал жарить кулаком по бубну. Потом бухал бубном и по коленям, и по локтям, и по вытертой своей макушке, а пьяное лицо оставалось равнодушным и даже скучным, словно оно не имело никакого отношения к бешеным рукам. Длинный усач в австрийском картузе наигрывал на губной гармошке неслыханный мотив. Им пытался помогать лежащий с гармонью на животе известный вятский запивоха Саня Ягода. Этого вконец испорченного на даровой свадебной выпивке человека Курилов, видимо, захватил специально для веселья.
Навстречу Курилову кинулся покачливой походкой чернолицый мужик с лямкой через плечо, которая поддерживала его деревянную ногу.
— Ночлег будет лучшим образом, — сказал он таинственно. — Может, бражки-томленочки? — И на всякий случай удрученно посетовал, что совсем заморился бегаючи.
У Петра под тонкой кожей ходили на скулах тугие желваки. Он зло толкнул дверь в летнюю боковуху.
— Пошли, Курилов.
Курилов шагнул в боковуху, потом вернулся и поманил пальцем хромого мужика:
— Сюда неси, Зот, — и пьяно подмигнул.
— Нет, — остановил его Капустин и захлопнул дверь, — ничего не надо.
— А я… — начал Курилов.
— Хватит, Курилов, — дрожащим голосом крикнул Капустин. — Хватит! Ты что из революции пьянку и разгул делаешь?
Лицо его побледнело, глаза стали злыми, голос — струна. Вот-вот дойдет до большого.
Курилов схватился за кольт.
— Ты мне так про революцию, мне? Я… Знаешь, у меня с такими разговор короткий.
Капустин шагнул к стоящему у притолоки Курилову и угрожающе проговорил:
— Сейчас же снимайся со своими головорезами — и в Вятку. Слышишь? Там поговорим.
Курилов словно успокоился:
— Нет, Петя. Это, как говорила одна сербияночка, напрасные хлопоты. Я не люблю свои приказы менять.
— Сейчас же. Слышишь?! — крикнул Капустин. — Иначе я арестую тебя.
— Попробуй! — Курилов зашарил рукой по боку, но Филипп, схватив его за запястье, вырвал кольт.
— А-а, вы так? Братва! — заорал Курилов. — Отдай оружие, отдай, гад!
— Отдай, — сказал Капустин.
Филипп, щелкая магазином, вынул патроны и бросил кольт Курилову.
— Почему ты пьешь? — нервно затягиваясь цигаркой, спросил Капустин.
Курилов, страшный, с покрасневшими глазами, лохматой головой, косолапо пошел на Капустина. Филипп думал — кинется сейчас — и привстал со скамьи. Но тот оперся рукой о косяк, сказал со слезой в пьяном голосе:
— А как мне не пить? У меня чахотка в Ревельской тюрьме, в «Толстой Маргарите», заполученная. Жить мне, может, полгода осталось. Как мне не пить?
Капустин отстранился от него, быстро прошелся и опять вернулся на место, в упор посмотрел на Курилова.
— А ты понимаешь, Кузьма, что ты идеи революции грязнишь? Понимаешь, что после твоей попойки здесь мужик станет косо смотреть на советскую власть?
