Сергей Львов - Спасите наши души

— Давай   постоим   немного, — предложил   Ген­надий.

— Ты устал? — лукаво спросила Ася.

— Что ты! Просто мне надоело толкать машину, а уезжать от реки не хочется.

— Мне тоже не хочется, — сказала Ася. — Здесь хорошо.

Геннадий обрадовался.

«Здесь действительно хорошо», — подумала Ася. Но насколько было бы лучше, если бы с ней шел не милый Генка, который так готовился к серьезному разговору, так радовался своему мотороллеру, а те­перь так злится на него, — если бы с ней шел не он, а Павел!

Ася видела, что Геннадий с его широкими пле­чами и сильными руками спортсмена, с его серыми глазами, обычно смеющимися, а сегодня удивленны­ми и даже испуганными, куда красивее («Куда инте­реснее!»— сказала бы Марина), чем Павел. Но какое это имело значение? Как можно сравнивать?

И она с ужасом почувствовала, что, хотя со вче­рашнего дня прошли уже целые сутки, целые сутки с тех пор, как она узнала правду о Павле и решила, что между ними все и навсегда кончено, она не пере­стает о нем думать. Если бы только думать! Она все время мысленно говорит с Павлом, все время видит его лицо — какое: красивое? некрасивое? Этого она уже не знает. Разве она может посмотреть на него со стороны? «Мой Павел», «Мы с Павлом» — сколько месяцев она уже привыкла думать так! Она его лю­бит — вот в чем все. Почему? Этого не объяснишь. И с этим ничего не поделаешь.

...Теперь, когда мотороллер поставлен около тро­туара и не может больше ни дергать Геннадия за руку, ни наезжать Асе на ноги, теперь, когда они, наконец, как все на набережной, стоят у парапета, Генка снова чувствует, что он счастлив. Сейчас он накинет Асе на плечи свою куртку: ей холодно, а ес­ли и не холодно, все равно так полагается. Но он вдруг, неожиданно для самого себя, спрашивает не­смелым голосом:

— Ты не очень рассердишься, Рыжик, если я те­бя поцелую?

— Не нужно, — спокойно отвечает Ася, — Пожа­луйста, не нужно.

— Почему? — спрашивает Геннадий с отчаянием. И он слышит в ответ то, чего боялся:

— Ты очень хороший, мы с тобой друзья. А этого не нужно.

— Но я люблю тебя, — говорит Геннадий, пони­мая, что с той минуты, когда он сказал эти слова, все: и река, и небо, и Ася, и он сам — вся жизнь должна перемениться. — Почему ты молчишь?

Ася ничего не успевает ответить. Откуда-то на набережной в одиннадцать вечера появляется шумная компания мальчишек. Они останавливают­ся около мотороллера, чтобы подробно обсудить его достоинства и недостатки по сравнению с мо­тоциклами вообще и с чешской «Явой» в особен­ности.

— Ступайте отсюда! — кричит Геннадий. — Нашли место для технических дискуссий.

— А мы вам нисколько не мешаем. Машину вашу не трогаем. Целуйтесь, если вам это нравится, — дерз­ко говорит один из мальчишек, явно презирая чело­века, который имеет возможность носиться по городу на мотороллере, а вместо этого стоит на набережной как столб, держит за руку взъерошенную рыжую девчонку и смотрит ей в глаза, будто во всем ми­ре нет ничего увлекательнее этого дурацкого за­нятия.

И именно потому, что мальчишка предложил Ген­надию делать то, чего ему больше всего хотелось, Геннадий страшно рассердился.

— Вот я тебя сейчас! — грозно начал он. Но Асе шумная толпа мальчишек напомнила о том, что она увидела сегодня утром и чего не имела права за­бывать.

— Оставь их, Генка. И послушай, — Сказала она, — ты должен мне помочь. Я очень на тебя на­деюсь.

— Говори, — сказал   Геннадий   с   надеждой, — я сделаю все, что ты скажешь.

— Мне нужно узнать, где живет один мальчик.

— Какой еще мальчик? — крикнул Геннадий. Вот, значит, как она понимает дружбу!

— Совсем маленький, ему лет двенадцать-тринадцать.

— А-а, — сказал Геннадий, — это другое дело. Ну, и зачем он тебе?

Ася рассказала про утреннюю встречу с мальчи­ком, просившим милостыню. Она умолчала только о причине, которая привела ее в церковь.

— Сделаю все, — пообещал Геннадий. — Через два дня, самое позднее — через три тебе будет все о нем известно.

— Ты очень хороший, — еще раз сказала Ася. — Спасибо тебе.

Теперь пути к объяснению были отрезаны. Генна­дий почувствовал это с горечью и каким-то облегче­нием. И все-таки жить было очень интересно!

На Крымском мосту он купил Асе на все остав­шиеся деньги нарциссов. Потом на полной скорости отвез ее домой, проводил до дверей, не спрашивая больше разрешения, едва прикоснувшись губами, по­целовал в холодную щеку и сбежал по лестнице, чув­ствуя, что у него даже сердце щемит, так оно пере­полнено...

А Ася зашла на минутку к Марине. Марина и ее родители пили чай и досматривали по телевизору старый фильм «Неоконченная повесть». Асю тоже усадили пить чай и смотреть телевизор. Она видела на экране красивую женщину-врача, которая выле­чивала больных одним своим видом и необыкновен­ной чуткостью, а потом сама влюбилась в хорошего человека, мучилась от этого, но лечить после всех пе­реживаний стала еще лучше.

Ася смотрела на экран, а сама думала о том, что теперь с ней будет. Когда передача закончилась и за столом стали обсуждать увиденное, у нее на глазах заметили слезы, Марина сказала:

— Мне тоже очень понравилось. Замечательная вещь! А какая внешность у этой актрисы! И к тому же еще талант. Надо же!.. Я бы на такую внешность даже без таланта согласилась.

Ася подтвердила, что и картина замечательная и внешность тоже замечательная. А потом ушла домой, уткнулась в подушку, и все опять началось с того места, на котором она вчера не могла уснуть. Что же будет? Что будет, то будет! Ждать? Чего? Наде­яться? На кого? Ну нет, она так не оставит Павла. Она его разыщет. Ему нужно помочь. А если нельзя помочь, с ним нужно хотя бы еще раз поговорить. Должна же она знать, что происходит с Павлом после того, как они расстались.

Ася приняла это решение и сразу уснула.

ОБИТЕЛЬ МИРА И ПОКОЯ

Если бы у Павла спросили, как он добрался до вокзала, расставшись с Асей, в какие переулки сво­рачивал, какие улицы переходил, как на метро ехал, он, наверное, не смог бы ответить.

Вот и наступил час решительного объяснения, ко­торого он ждал и страшился. Теперь все!

— Из этого рыжего чертенка ты собираешься сделать богоданную супругу отца Павла? — спро­сил, посмеиваясь, Добровольский, после того как они встретили Асю в городе. — Ну, знаешь, легче верб­люду пройти сквозь игольное ушко, помяни мое слово.

— Это не твое слово. Это из писания, — ответив Павел, стараясь говорить так, будто его этот разго­вор не волнует.

— Из писания? Тем более, — сказал Доброволь­ский, а потом неожиданно сочувственно протянул: — Трудненько тебе придется... Вот ведь как оно бы­вает: «Чему посмеяхомся, тому же и послужиша». А она ничего. С изюминкой! Да ведь сказано: чем труднее отречение, тем более заслуга. На том свете зачтется.

Добровольский любил начать на лексиконе бурсаков, потом ввернуть словечко из своего вполне светского прошлого, а кончить чем-нибудь настави­тельным и отдающим божественностью. Впрочем, во всех своих трех манерах попеременно он говорил только с Павлом и то с недавних пор. Вот и сейчас он, щеголяя памятью, процитировал:

— «Мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее. Но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый. Держи дальше от нее путь свой и не подходи близко к дверям дома ее». Неплохо! А? Соломона не зря прозвали мудрым!

— При чем тут чужая жена? — возмутился Па­вел.

— Не все, мой влюбленный друг, надо понимать в прямом смысле. А в переносном она тебе, увы, чужее чужой. Жаль, грамматика так оказать не по­зволяет.

— Ты можешь больше не говорить со мной об этом? — хмуро спросил Павел.

— Я-то могу. Ты не можешь! — уверенно ответил Добровольский.

И он был прав: Павлу хотелось говорить об Асе. Больше говорить было не с кем, и он говорил с Доб­ровольским: все-таки тот по-своему неплохо к нему относится.

Добровольский слушал Павла терпеливо, внима­тельно, а однажды с интересом спросил:

— А ты ей все про себя рассказал?.. Молчишь? Понимаю. А ведь рано или поздно придется ей рас­сказать. Вот тогда попрыгаешь. Отступился бы сра­зу, а?

Добровольский был прав. Но именно потому, что он был прав, у Павла после таких разговоров безна­дежно портилось настроение. Он понимал, что так нельзя, но все оттягивал и оттягивал решительное объяснение с Асей. И вот оно позади. Она сама на­чала этот разговор, сама повернула его так, что им пришлось расстаться. И очень хорошо! Все равно это не могло продолжаться. Все равно это должно было кончиться...

Павел вдруг увидел прямо рядом с собой, отде­ленное только стеклом, перекошенное лицо шофера: оказывается, он так задумался, что едва не попал под машину.

Странно, он не успел почувствовать страха. А ведь пройди машина еще каких-нибудь пять санти­метров или сделай он шаг чуть подлиннее — и лежал бы сейчас на мостовой уже не человек, только тело.