Александр Поповский - Человеку жить долго
Разговор все больше раздражал Свиридова. Уж не вздумал ли этот мальчишка разыгрывать его? Когда и где он, Свиридов, утверждал, что хлорелла везде одинаково хороша, из чего видно, что это его убеждение?
— Я не знаю, Лев Яковлевич, какую цель вы преследуете этими рассуждениями, я не мастер вдаваться в такие тонкости. Вам доверили завод, извольте защищать свою точку зрения, а меня оставьте в покое.
На лице молодого человека отразилась гримаса страдания. Она была знакома тем, кто видел Льва Яковлевича в момент, когда Юлия затевала спор с родителями. Свиридов считал эту мину фальшивой.
— Меня учили быть верным науке, — с подчеркнутой твердостью проговорил Золотарев. — Не сомневайтесь — я свой долг выполню. Мой учитель Иван Федорович Колосов, великий знаток планктона, сидит, бывало, на корабле без хлеба, кончились запасы, и неоткуда их взять. Он пробавляется моллюсками, трепангами и морской капустой, а домой не спешит. В отчете не должно быть ни слова неправды, пусть придется пожить впроголодь, а материалы должны быть полностью проверены…
Речь молодого человека звучала спокойно, уверенно, лицо отражало непреклонную решимость. Свиридов все еще недоверчиво слушал его.
— Не могу же я, согласитесь, выступить против вас, — закончил Лев Яковлевич, — не поговорив с вами.
— Я вам не помеха, — уже более спокойно ответил ученый, — действуйте так, как велит вам ваша совесть.
Прежде чем уйти, он еще раз испытующе оглядел собеседника и уже без всякой неприязни спросил:
— Кто вам сказал, что я того мнения, будто хлорелла в рыбоводстве везде одинаково нужна?
Лев Яковлевич болезненно усмехнулся: неужели ученый откажется от своих слов?
— Я прочитал это в статьях Петра Самсоновича… Ведь вы не возражаете против них.
Свиридов беспомощно развел руками и уже у самых дверей сказал:
— Ученый должен быть государственным человеком, не мириться с расточительностью, хотя бы из-за этого пришлось рассориться с родным отцом.
* * *Беседа с Золотаревым глубоко озадачила Свиридова. В ушах звучала его мужественная речь, теплая и искренняя. «Меня учили быть верным науке, не сомневайтесь, я выполню свой долг». Кто бы подумал, что он такой? Нелегко, видно, было ему решиться на это. «Против правды не пойду… Что бы со мной ни случилось…» Так и надо, только так! Молодец!
На пристани Свиридов не застал уже сына и с первым рейсовым катером отправился на завод. Маленький катер с оглушительно шумным мотором, испачканный нефтью и глиной, лавируя между пароходами и баржами, пустился вниз по реке. Свежий ветерок развеял жар полуденного солнца, и грохочущее суденышко, окутанное прохладой, стремительно заскользило по воде.
Свиридов уселся на корме, но вскоре покинул свое место. Ему хотелось обдумать предстоящий разговор с сыном, а сидевшие подле него рыбаки затеяли нескончаемый спор. Один во всю силу своих легких кричал, что сазан «пакость, каких мало», а другой, стуча кулаками о палубу, твердил: «Сазан, когда он икряной, — смирный».
Самсон Данилович сел на ворох канатов у носа, облокотился, опустил голову и закрыл глаза рукой. Так ему легче сосредоточиться, отвлечься от окружающих. Итак, решено, сын должен оставить его в покое и не публиковать безответственную ложь. Пусть занимается собственным делом, у него достаточно своих забот. Другой на месте Петра прислушивался бы к голосу своего помощника — дельного человека, готового исполнить свой долг. Не безумие ли идти напролом, когда так очевидна истина? Лев Яковлевич — вполне положительный человек, незачем спорить с ним… Говорят, яблочко падает недалеко от яблони. Льву Яковлевичу есть у кого поучиться, у него замечательный отец. Профессора Золотарева никто не упрекнет в беспринципности. Его выступления у гидрохимиков — научное событие. Сын и лицом похож на него, и голос такой же, и манеры — вылитый Яков Степанович Золотарев… Анна рассказывает любопытные вещи о нем — двадцатилетний Лев Яковлевич чуть не получил звание профессора, ему бы присудили степень доктора, не будь он так молод.
Самсон Данилович вдруг обнаружил, что не думает о сыне, не готовится к разговору с ним, и дал мыслям другое направление.
Переоборудование завода бесполезно, Петр должен это учесть и не толкать своих друзей на крайности. Хлорелла тут ни при чем, долг ученого — оберегать научную идею от неудачных экспериментов… «Хороша хлорелла, — скажут потом, — ни людям, ни рыбам от нее пользы нет». Спасибо Льву Яковлевичу, теперь для всех очевидно, что переоборудование завода к добру не приведет. Лев Яковлевич может рассчитывать на его, Свиридова, поддержку, молодой человек безусловно ее заслужил.
Снова он отвлекся от дела, ради которого пустился в путь, но теперь ему хотелось думать о другом.
Чем больше он вспоминал беседу с Золотаревым, тем более она ему нравилась. Анна не раз говорила, что молодой человек умен, любезен и добр. Что ж, она не ошиблась. Юлия вовсе считает его совершенством и готова вцепиться в того, кто скажет о нем плохое. Возможно, и он давно подружился бы с ним, но поведение дочери, ее слишком откровенное обожание Льва Яковлевича казалось для чувства родителя невыносимым. Юлия всегда была послушна, то, что стало с ней сейчас, — результат чужого влияния… Лев Яковлевич, возможно, и приятный человек, но достаточно ли этого, чтобы проникнуться к нему чувством, подобным чувству отца к сыну или дочери? Любезных и умных людей приятно принимать, бывать у них дома, но жить рядом с ними, мириться с их пребыванием в собственном доме — есть ли большее наказание на свете?
Анне Ильиничне это и в голову не приходит. Послушаешь ее — всюду мир и благодать. Дочь по-прежнему добра и мила, ее увлечение никому не мешает, со Львом Яковлевичем они чудесная пара, пусть любят друг друга на здоровье. Влюбленной девушке свойственно отражать мысли и чувства своего друга. Разве ее мать вела себя иначе? Не утверждала, не поддерживала великие и малые заблуждения мужа? Анна умеет добиваться своего, но на этот раз Свиридов ей не уступит, дом — его обитель, куда вход недозволен чужим.
Старый, потемневший от времени дом с маленьким садиком, с глухими железными воротами под низкой аркой среди высоких стен соседних домов, обросших диким виноградом, ему особенно дорог. Здесь прошли последние двадцать лет его жизни, сюда его когда-то, до отъезда в Одессу, привезла молодая жена. Каждый угол здесь полон счастливых и грустных воспоминаний. Из окна кабинета он мог видеть своих ребят среди детворы и позже — среди более старших сверстников. Многое из тех лет запомнилось, многое забыто и полузабыто. Некоторые события словно исчезли, осталось нечто неуловимое, как бы оболочка их. Иной раз кажется, что они снова вернутся, а порой думается, что вспоминать нечего, это бродит в ном забытая мелодия, отголосок давно минувших дней. Он рад этим свидетелям былого, как вернувшимся из изгнания друзьям…
Дом был полон реликвий. Одни чтимы давно, другие стали чтить недавно. Много их было в громоздких и выцветших от времени шкафах. Жена твердила, что шкафы пора заменить другими, слишком много места они занимают, Свиридову казалось, что в других шкафах эти книги со своими и чужими пометками, купленные и доставшиеся ему вместе с домом, утратят свою прелесть, как утрачивают ее цветы, перенесенные из оранжереи на прилавок. Со шкафами уйдет некое обаяние и многое такое, чего не учтешь.
Другие реликвии хранятся в старом комоде. Там в бархатном мешочке, на дне среднего ящика, лежат милые книжки — подарки родителей в дни именин…
В доме не всегда было благополучно, не всегда было Свиридову в нем хорошо. В суровые годы революции угля и дров не хватало, и печей не топили, их заменял чугунный казанок. Подвешенные трубы дымили, от копоти и сырости штукатурка на стенах мрачнела, и сети черной паутины гнездились по углам.
Дом со временем отделали, и жильцов «уплотнили», вселили к ним чужих людей. То было горькое время для Свиридова. Он только что вернулся из Одессы, переставил шкафы, расставил книги, и вдруг — нежданная беда: у него десять метров площади сверх нормы. Два года бок-о-бок жили две семьи, и не было у них мира, как не бывает его в гнезде между обитателями и незваными пришельцами.
Шли годы. Тесное жилье с крошечными окошечками, куда скупо проникает свет, стало храмом — хранилищем реликвий. Только старость так умеет цепляться за прошлое, чтить то, что давно ушло.
Как совместить готовность рушить все, что стесняет науку на земле, и священный трепет перед устоявшимся укладом в стенах собственного жилища? Что привлекало ученого в этой темной оболочке, или только в ней он мог мыслить и творить?
Давно дом стал его цитаделью. За стенами шла горячая борьба, она воодушевляла его, вселяла надежды и утомляла. Измученный, усталый, он возвращался под кров, где новые замыслы его укрепляли. Здесь готовились защита и нападение, обдумывались планы отпора противнику. Как не привязаться к дому, где крепнет вера, закаляется и рождается утешение в тягостный час? Тут он был счастлив и спокоен. Книги умножали его силы, сон и покой их обновляли. В сравнении с тем, что он находил в доме, чего стоили развлечения и шумное веселье друзей? Он скучал там, где другие развлекались, уставал от бесплодной болтовни и все реже покидал дом. Анна Ильинична примирилась с вынужденным затворничеством и не жаловалась, что это тяготит ее.
