Иван Кудинов - Переворот
Вдруг она оторвалась от чтения, повернула голову и посмотрела в окно. Степан отпрянул, оступился, чуть не упав, и кинулся прочь, поскорее отсюда. Верхняя жердина прясла прогнулась и треснула под ним, когда он перелезал, в соседнем дворе проснулась и залаяла собака. Но Степан был уже далеко. Он перевел дух, пошел шагом. И все время думал об учительнице, видел ее склонившуюся над книгой… «Вот пойду завтра и попрошу эту книгу, — решил Степан. — Пойду и попрошу».
Ночью привиделось ему, будто учительница сама пришла и принесла книгу. «Вот, — сказала она с улыбкой, — возьмите, Степан Петрович. И не думайте, что вам эта книга недоступна…»
А утром вот что произошло: переулками да задами, через пустырь, мимо сборни, пробирался домой Митяй Сивуха, веселенький и неостывший еще после свадьбы — шуба нараспашку, шапка набекрень… Шел Митяй и тихонько напевал недопетую вчера песню, мурлыкал себе под нос:
А во городе во КиевеЧуду мы видели, чуду немалую.Чуду прекрасную, чуду-красну девицу,Станом она становитая.Видом она — редко видная…
Вдруг он оборвал песню и повертел головой туда-сюда, будто не прислушиваясь, а принюхиваясь: странные звуки доносились откуда-то, но откуда — понять он пока не мог. Словно чем-то острым и тяжелым ударяли в мерзлую землю… Митяй глянул влево, повернул голову направо — и тут ему открылась картина: неподалеку на пригорке, как раз напротив церкви, двое мужиков долбили и копали а что копали — опять же не было ясно. Он узнал братьев Огородниковых — Степана, коий вчера на свадьбе наделал переполоху, и Пашку. И очень удивился: чего это они здесь копают? Митяй сбил шапку с одного уха на другое, глаза его еще больше сузились и заблестели: «Вот это чуда так чуда!»
Братья Огородниковы копали какую-то яму. Стылая комковатая земля бугрилась около, и яма была уже довольно глубокая… А зачем и для чего она им, эта яма, братьям Огородниковым, Митяй никак не мог взять в толк. И, поколебавшись немного, круто повернул и прямиком зашагал, пересекая пустырь, покашливая и громко покрякивая, как бы давая знать о своем приближении. Однако братья были заняты своим делом и Митяя не замечали. Яма была готова. Степан и Пашка разом подхватили лежавший тут же, в двух шагах, заранее, должно быть, заготовленный столб, подняли его и поставили в яму, выровняли и стали закапывать. Степан придерживал столб, а Пашка кидал землю, утрамбовывал и снова кидал… Митяй подошел, остановился и еще раз кашлянул, крякнул, как старый селезень. Степан поднял голову, увидел Митяя и не выразил особого удивления:
— А-а, дядька Митяй… Гуляешь все еще?
— Гуляю, — сказал Митяй. — А вы тут чего? Иду и вижу: копаете. А чего копаете — не пойму.
— Могилу, дядька Митяй, копаем…
— Моги-илу? — не поверил Митяй, понимая, что все это не так и что назначение столба и ямы, безусловно, иное, но какое — это было ему пока неясно, потому и подхватил он этот шутливый тон, надеясь исподволь, окольна выведать и самое правду. — Дак это кого ж вы собрались хоронить в этакую рань?
— А мировой капитализм, — ответил Степан, чем еще больше сбил Митяя с панталыку. — Оплакивать не будешь?
— Кого? Капитализму? — фыркнул Митяй. — Дак я ее, Степа, ежли што, вот этими руками… А столб-то зачем? Осиновый кол надо.
— Это не просто столб, — пояснил Степан. — Это мы Советскую власть устанавливаем — раз и навсегда. Понял?
Митяй крякнул, покашлял в кулак и сердито проговорил:
— Ну, будя, будя голову-то морочить. Скажи правду.
— Правду и говорю.
И скоро знала об этом вся деревня: Степан Огородников установил в Безменове Советскую власть. Как гром с ясного неба обрушилась новость. Никто не думал, не гадал, а главное — никому в голову прийти не могло, что именно так утверждается Советская власть: явились братья Огородниковы, поставили на самом видном месте, на бугре подле церкви, прямой и высокий столб, покрасили его в бордовый цвет, будто яичко ко христову дню, прицепили к столбу красную тряпку — и готово! А что дальше? Или, может, все на этом и кончится? Даже вездесущий Митяй Сивуха, глядя на этот столб, растерянно покрякал и засомневался: «Дак это скоко таких столбов надо поставить по всей России, со счету собьешься, поди?»
— Ничего, дядька Митяй, не просчитаемся, — успокоил его Степан. — Вся Россия и будет в красных флагах. А дальше — и того больше! — продолжал развивать эту мысль Степан, когда на площади этой народ собрался. Поначалу пришли самые нетерпеливые и любопытные, дабы своими глазами увидеть — как это, с чего начинается Советская власть? Иные близко не подходили и долго не задерживались: глянут издали — и назад, подальше от греха. Мало ли как может обернуться! А береженого — и бог бережет. Иные же и вовсе обходили стороной, чтобы не видеть, либо украдкой поглядывали из своих оград — нехай, мол, забавляются, а мы поглядим, как там у них дальше пойдет.
— А дальше будет так, — словно улавливая настроение односельчан, говорил Степан, обращаясь к собравшимся. — Под этим красным флагом будем строить новую жизнь… Советскую власть будем строить.
— Разве это флаг? — выкрикнул кто-то насмешливо. — Обыкновенный красный лоскут… от старой бабьей юбки. Матушка твоя, поди, носила, а вы из нее флаг… Или другого материала революция не имеет?
Степан вспыхнул и поискал глазами крикуна. А тот и не прятался: стоял впереди, в десяти шагах от Степана, открыто и вызывающе посмеивался, молодой и лобастый, как годовалый бычок, и вид у него был такой, будто он и впрямь бодаться приготовился, голову наклонил… Степан не знал его (многих молодых безменовцев, выросших за эти годы, он не узнавал) и, повернувшись к брату, спросил:
— Кто это?
— Федот, сынок барышевского маслодела Брызжахина, — ответил Пашка. — Гимназию в Бийске кончает. Грамотей.
— Ясно, — кивнул Степан. — Федот, да не тот! — И глядя теперь прямо в лицо молодого Брызжахина, слегка повысил голос: — Насчет флага могу сказать: придет время — из самолучшего материала сделаем. И жизнь перекроим так, что кое-кому потесниться придется, а то и вовсе место уступить… Ибо флаг этот, — взмахнул и повел рукой, — революционный красный флаг поднят не на один день, как думают некоторые, а навсегда. И защищать этот флаг мы будет крепко! И не голыми руками, — добавил внушительно и посмотрел туда, где только что был Федот Брызжахин, но того и след простыл, точно ветром сдуло, а на его месте стоял Михаил Чеботарев, по-хозяйски прочно и широко расставив ноги, засунув руки в карманы распахнутой солдатской шинели, и во все лицо улыбался: дескать, правильно говоришь, Степан, очень даже верно! Будем бить и в хвост, и в гриву этих мироедов.
Степан был доволен вовремя подоспевшей поддержкой.
А в том же часу Барышев, зайдя к отцу Алексею, сердито выговаривал:
— Дождались! Рядом с храмом святым столб вкопали, тряпицу красную вывесили, а мы отсыпаемся… Куда годится?
— Какую тряпицу? — батюшка моргал растерянно, еще не проснувшись окончательно, вид у него, прямо сказать, был несвежий, помятый, на правой щеке багровел рубец от подушки, куриное перо запуталось в волосах…
— А такую, — буркнул Илья Лукьяныч. — Митингуют фронтовички. Федотка Брызжахин там был, дак и рта раскрыть не дали.
Батюшка потер дрожащими пальцами виски, виновато покосившись на ковш с рассолом, стоявший на столе.
— Свобода, вишь ли… — вздохнул, поколебался немного и, взяв ковш, жадно отполовинил. — Свобода, вишь ли, нужна супостатам. Вот и дерут глотку, христопродавцы!..
— Свобо-ода, — передразнил Барышев. Он стоял у порога, даже не сняв шапки, и проходить, кажется, не собирался. — Смотри, как бы они тебя самого, святой отец, не взяли за воротник да не выкинули из храма…
— Типун тебе, — вяло отмахнулся батюшка, осуждающе-грустно глядя на Барышева: «Сам тоже хорош — зашел в дом, лба не перекрестил». — Разболокайся, Илья Лукьяныч, да проходи в горницу, — а то стоим, аки два пня.
Пни и есть. Носа боимся высунуть на свет божий, слова молвить не смеем.
— Слова-то кабы помогали…
— Это смотря как ты их скажешь. Или православный народ, паства безменовская, уже и не ставит ни во что слово твое, святой отец? — жестко-насмешливо смотрел на батюшку. — Ну что ж, будем слушать проповеди Степки Огородникова, коли так…
Батюшка поморщился, опять потер виски ладонями.
— Опьянели от свободы мужики, — со вздохом сказал. — Слыхал я, в Бийске один такой говорун высказывался: это, говорит, у нас вторая пасха. Через первую пасху, говорит, мы избавились от дьявола не видимого, а через вторую — от дьявола видимого, сиречь от царского ига, от слуг его проклятых и от вас, говорит, святые отцы, тоже избавимся. Вот до чего договорились! А какая ж это свобода? Не свобода это — обман. Мнится мне, — понизив голос, доверительно продолжал, — мнится мне, что в наказание за грехи тяжкие господь отнял у людей разум. Вот и безумствуют, сами не ведая, что творят.
