Александр Шеллер-Михайлов - Гнилые болота
Этому учителю обязанъ я многими слезами, безсмысленнымъ знаніемъ всеобщей исторіи и чистымъ нѣмецкимъ выговоромъ.
Промежутокъ времени между вторымъ и третьимъ уроками прошелъ довольно сносно. Я даже не замѣтилъ, какъ вошелъ въ классъ учитель. Впрочемъ, трудно было и замѣтитъ; онъ какъ будто не входилъ въ классъ, а просто находился въ немъ и прежде, сидя гдѣ-то въ толпѣ учениковъ, и теперь только взошелъ на каѳедру, чтобы дѣти замѣтили его присутствіе.
— Тише, тише, дѣти! — увѣщавалъ учитель школьниковъ.
Отъ увѣщанія сдѣлалось немного тише, ученики, повидимому, не боялись этого господина. Я сталъ его разсматривать.
Представьте себѣ безконечно-длинную, невообразимо-худую фигуру съ лицомъ, изрытымъ морщинами, съ какимъ-то бѣловатымъ шрамомъ на лбу, съ двумя клочками бѣловато-желтыхъ волосъ на ввалившихся щекахъ (нѣкоторые говорили, что эти клочки представляютъ бакенбарды) и точно такого же цвѣта хохломъ надъ лбомъ; прибавьте къ этому изображенію длинный тонкій носъ и ротъ, почти лишенный зубовъ, — и вы будете имѣть почти полный портретъ господина Мейера, преподававшаго въ младшихъ классахъ математику, исправлявшаго должность библіотекаря и замѣнявшаго, безъ всякаго за то вознагражденія, отсутствующихъ гувернеровъ. Еще сидя на скамьѣ, я успѣлъ разсмотрѣть это лицо, и оно поразило меня своею некрасивостью: оно было не страшно, но до крайности смѣшно. Такое смѣшное безобразіе можно найти только въ нѣмцахъ; въ Германіи вы часто встрѣтите буршей, взглянувъ на которыхъ расхохочется даже самый суровый человѣкъ, и невольно вырвется у него восклицаніе: «вѣдь создалъ же Богъ этакую потѣшную штуку!
Мейеръ позвалъ меня къ себѣ.
— Кафаришь ты по-нѣмецки, mein Junge? — спросилъ онъ меня.
— Я по-нѣмецки не знаю, — отвѣчалъ я, стараясь не смотрѣть на его лицо.
— Ну, Богъ дастъ, выучишься. Ариѳметикъ ты изучалъ?
— Четыре правила простыхъ чиселъ знаю.
— Умѣешь считать безъ доскъ въ голова?
— Нѣтъ-съ, не умѣю.
— И это выучишьея; всэ, мой дружокъ, выучишься, даже и то, чего я не знайтъ.
Нѣмецъ гладилъ меня во головѣ и ласково разсматривалъ черты моего лица. Я рѣшился взглянуть на него и, Боже мой, какіе чудесные глаза увидалъ! Голубые, ясные, какою глубокою любовью свѣтились они изъ-подъ нависшихъ желтоватыхъ бровей! Ихъ грѣющій взглядъ ласкалъ меня такъ же, какъ его рука ласкала мои волосы. И мнѣ кажется, я не отошелъ бы во-вѣкъ отъ этого некрасиваго, смѣшного человѣка, чтобы только чувствовать на себѣ его взглядъ, быть подъ его защитой.
Вскорѣ я узналъ исторію жизни господина Мейера и постараюсь теперь же разсказать ее читателю: отдохвуть мнѣ захотѣлось.
Мейеръ родился бѣднякомъ, воспитывался въ Германіи и кончилъ курсъ наукъ въ одномъ изъ тамошнихъ университетовъ. Первымъ ученикомъ онъ нигдѣ не былъ, неспособнымъ его считали вездѣ, товарищи подшучивали надъ нимъ, и между тѣмъ что-то непреодолимо тянуло къ нему всѣхъ людей. Это что-то притягивающее проявлялось во всемъ его существѣ; но что это было — объяснить не было возможности. Къ нему приходили за совѣтами, просили его быть посредникомъ между повздорившими друзьями, желали слышать его мнѣніе о дѣятельности разныхъ людей, хотя знали, что онъ былъ однимъ изъ непрактичнѣйшихъ существъ въ мірѣ. Двадцати лѣтъ онъ сдѣлался учителемъ математики и женился по любви. Черезъ годъ послѣ свадьбы у него родился сынъ, но его рожденіе стоило женѣ Мейера жизни. Мейеръ, почти юноша, остался съ груднымъ младенцемъ на рукахъ, но не тяготился ничѣмъ. Сынъ росъ и учился отлично, во всѣхъ классахъ онъ былъ первымъ; настало время послѣднихъ экзаменовъ, мальчикъ сдать ихъ блистательно, и вдругъ занемогъ горячкою: черезъ недѣлю его не стало. Мейеръ чуть не сошелъ съ ума. Мало-помалу, онъ успокоился и, въ качествѣ домашняго учителя, уѣхалъ съ семействомъ одного барина въ Россію, черезъ три года онъ поступилъ учителемъ въ N-скую школу. Онъ любилъ всѣхъ и все, ему рѣдко платили благодарностью за любовь и смѣялись надъ нимъ всѣ: «смѣшонъ, какъ Мейеръ», было школьною поговоркой; но стоило Мейеру сказать, что онъ хочетъ оставить школу, и всѣ вдругъ начинали его упрашивать остаться: безъ Мейера школа была бы не полна. Онъ вѣчно рылся нь библіотекѣ, читалъ всѣ педагогическія книги и писалъ проекты воспитанія дѣтей; проекты выходили крайне гуманны и честны, но совершенно непрактичны: въ людяхъ Мейеръ видѣлъ какихъ-то свѣтлыхъ духовъ. Послѣ паденія каждаго проекта онъ приходилъ въ классъ необычайно грустнымъ.
— Что вы скучны, г. Мейеръ? — спрашивали его ученики.
— Мой проектъ о вашемъ счастіи не удался, я его писать съ такая любовь, такъ хотѣлъ вамъ изученія наукъ облегчать, и онъ палъ! — отвѣчалъ Мейеръ и вечеромъ душилъ пансіонеровъ чтеніемъ извлеченій изъ проектовъ.
Ученики такъ привыкли къ этому, что, наконецъ, прямо спрашивали Мейера, если онъ былъ грустенъ:
— Что, г. Мейеръ, вѣрно вашъ проектъ палъ:
— Палъ! — качая въ раздумьѣ головою, отвѣчалъ старикъ; виноватъ! я хотѣлъ сказать: старое дитя.
Только однажды ученики ошиблись; на ихъ обычный вопросъ учитель отвѣчалъ:
— Нѣтъ, я еще не имѣлъ шесть представлять высокой конференціи свой проектъ, но моя канарейка улетѣлъ!..
И у Мейера навернулись на глаза слезы. Онъ страстно любилъ птицъ. Въ этотъ разъ впервые высказалась вполнѣ любовь учениковъ къ учителю. Они, какъ одинъ человѣкъ, рѣшили единогласно, что надо купить Мейеру новую канарейку, и на другой день у него разомъ появилось пять штукъ канареекъ. Не мало было смѣху при видѣ его радости! Онъ переходилъ отъ одной птички къ другой, слушалъ ихъ пѣніе, разговаривалъ съ ними на разныхъ языкахъ. «А твой вѣрно не знайтъ по-нѣмецки, я съ тобой будетъ по-русски объясняется», говорилъ онъ, и, наконецъ, сказать ученикамъ:
— Сегодня мой самый сшасливый день. Сегодня я херой!
Это слово вызвало всеобщій смѣхъ, и Мейеръ навсегда получилъ названіе героя. Но съ этого дня онъ совсѣмъ пересталъ оскорбляться насмѣшками и еще болѣе полюбилъ дѣтей-учениковъ. Часто отстаивалъ онъ насъ своею грудью… Даже паденіе его проектовъ дѣйствовало на него менѣе грустно, чѣмъ прежде.
— Когда-нибудь мои проекты примутъ, — говорилъ онъ:- и я буду сшасливъ.
— Героемъ будете? — зубоскалили ученики.
— Да, хероемъ, — отвѣчалъ Мейеръ…
Возвращаюсь къ занятіямъ третьяго часа.
Мейеръ задавалъ задачи, и ученики должны были рѣшать ихъ въ умѣ, безъ помощи досокъ, тетрадей, грифелей и карандашей. Задачи Мейеръ выдумывалъ очень интересныя, часто это были цѣлые анекдоты, и вообще онъ приспособлялъ ихъ къ нашимъ дѣтскимъ понятіямъ. Ученики смѣялись, каждый спѣшилъ поскорѣе рѣшить задачу, всѣ были оживлены и веселы. Это былъ не урокъ, но игра, болѣе полезная, чѣмъ всѣ уроки съ громкою бранью, оплеухами и выговорами. Я успѣлъ въ этотъ урокъ рѣшить скорѣе другихъ одну задачу, замаскированную Мейеромъ въ большой анекдотъ, и онъ назвалъ меня молодцомъ, утѣшивъ снова тѣмъ, что я буду знать даже то, чего онъ не знаетъ.
Послѣ звонка большая часть учениковъ разошлась по домамъ, пансіонеры пошли обѣдать и послѣ обѣда побѣжали на дворъ играть. Я съѣлъ свой скромный завтракъ, состоявшій изъ булки съ масломъ и сыромъ, и тоже пошелъ гулять на школьный дворъ, гдѣ шумѣли и кричали ученики всѣхъ классовъ, летали мячи, взмахивались палки и иногда жалобно взвизгивали собаки, случайно попавшія въ страшную кутерьму разыгравшихся дѣтей.
X
Продолженіе
На дворѣ я сѣлъ на ступеньку школьнаго надзорнаго крыльца и задумчиво смотрѣлъ на играющихъ дѣтей. Мнѣ было скучно и грустно, но я не желалъ вмѣшиваться въ ихъ пеструю толпу — она была слишкомъ шумна, я не привыкъ ни къ какому шуму, ни къ веселому, въ родѣ игры, ни къ печальному, въ родѣ драки. Въ моей головѣ носились какія-то смутныя мысли: «что было бы со мною, — думалось мнѣ,- если бы изъ меня выжали масло? Я вдругъ сдѣлался бы тоненькимъ-претоненькимъ. И неужели изъ каждаго-то человѣка здѣсь выжимаютъ масло? Изъ Рейтмана, я думаю, не выжимали, оттого онъ и толстый такой. Однако, какой же онъ злой! всѣхъ онъ колотитъ. Если онъ меня поколотитъ, то я Мейеру пожалуюсь; славный этотъ Мейеръ, только какой онъ смѣшной и худенькій; ему не справиться съ Рейтманомъ, вотъ мой папа такъ справится: лучше я ему на Рейтмана пожалуюсь. А что-то дѣлаетъ теперь папа? Строгаетъ, я думаю, что-нибудь или обо мнѣ съ мамашей разговариваетъ, можетъ-быть, и бабушка у насъ… Сбѣгать бы домой». Мои мысли, мало-по-малу, унеслись домой, и мнѣ стало еще скучнѣе: три часа, которые я долженъ былъ просидѣть въ училищѣ, представлялись мнѣ въ видѣ трехъ дней, даже болѣе. Наконецъ, меня вывелъ изъ задумчивости разговоръ двухъ мальчиковъ, проходившихъ по двору.
— Новичокъ? — спрашивалъ одинъ изъ нихъ у другого. — Какъ его фамилія?
— Рудый, — отвѣчалъ другой: это былъ Розенкампфъ.
