Валентин Овечкин - Том 2

— Да что ты о квартире! Никто тебя не выселит, живи… Что у вас произошло?

— Что произошло?..

На торговой площади из-за угла универмага вышла быстрой легкой походкой женщина в черном пальто с меховой опушкой внизу, в серой каракулевой шапочке и белых фетровых валенках. Она помахала Мартынову издали рукой, указала жестом в сторону парка, крикнула: «Сейчас приду!» — и скрылась в дверях магазина.

— Кто это? — спросила Марья Сергеевна.

— Моя жена, — ответил Мартынов. — У портнихи была. Вероятно, не хватило материалу на какие-то оборочки, побежала купить.

— Твоя жена?.. Когда она приехала?

— Да уж дней десять как дома.

В парке были протоптаны дорожки. Густо посаженные низкорослые деревья срослись кронами над аллеями. Мартынов задел шапкой ветку, снег посыпался на них.

— Пойдем на ту дорожку, там деревьев нет.

— Так что случилось? — спросил Мартынов, когда они прошлись два раза взад-вперед мимо установленного на пьедестале танка — памятника погибшим при освобождении Троицка танкистам. — Ты ушла от него?

— Ты знаешь, Петр Илларионыч, — горько усмехнулась Марья Сергеевна, — он сам облегчил мне задачу. Я то, дура, колебалась: в такую трудную для него минуту, если и я, жена, покину его… А он этой минуты ждал. То есть не ждал, конечно, чтобы его сняли. Но раз уж так вышло… У него в Борисовке старая привязанность. С тех пор еще, как он там работал. По возрасту-то не старая, моложе меня. Лаборантка на элеваторе. Говорили мне, когда мы уже здесь жили: если Виктор Семеныч звонит, что заночевал в дальнем сельсовете, так и знай — заехал через границу, в Борисовский район, проверяет на элеваторе по квитанциям, какой район сдал больше хлеба за пятидневку. Не верила… Ну что ж — убедилась. Приехала в Борисовку, и пришлось остановиться в гостинице. Она, эта женщина, уже у него живет.

— Вот как!.. Был у меня — ни словом не обмолвился о семейных делах.

— И мне здесь не сказал. Оттягивал до последнего. Знала бы — я бы не ездила туда срамиться…

Мартынов взглянул на замолчавшую Борзову, увидел на ее глазах слезы.

— Не горюй! Не пропадешь без него.

— Да не горюю я! — с жаром ответила Марья Сергеевна. — Противно мне!.. Все поняла! Давно его тянет к ней, но не решался бросить меня, пока занимал такой высокий пост. Как же! Люди осудят. До обкома дойдет. Другим — пример! Руководитель должен быть безупречным в быту. Сам читал тут лекции о семье, морали. А теперь ему нечего терять!..

— Что-то не так, — сказал Мартынов. — Он ведь уверен, что недолго пробудет в опале. Говорил мне: «Рано ли, поздно — позовут меня опять на руководящую работу». Если метит снова в секретари — ему невыгодно еще чем-то замарать свою репутацию… Может быть, он в самом деле очень любит эту женщину?

— Может быть… Так бы и сказал, по-человечески. А то ведь я осталась виновата. Всем будет говорить: «Она мне первая изменила». Оправдание.

— Ты — виновата? — Мартынов остановился на дорожке.

— Помнишь, когда пришел ты к нам вечером, я сказала: «Городишко у нас такой: на одном краю чихнешь — с другого края слышишь: «Будьте здоровы!» Ему сразу донесли. Он мне тогда — ни слова. Только спросил: «Чего Мартынов приходил?» Я сказала: «Сама позвала его. Хотелось от него узнать — о чем вы все спорите».

— Ну?..

— Ну, вот тогда не ревновал, приберег до времени. А сейчас все припомнил: «Вижу, что у вас с Мартыновым пошло на лад. Как только я из дому — Мартынов на порог. Стало быть, и мне нужно подумать о другой жене». Такую сцену ревности закатил!

— Какая чепуха! — Мартынов покраснел. — Чего ж он молчал?.. Да врет он, не ревнует! Почему мне не сказал? Был в райкоме, сидели с ним на диване. Взял бы пресс-папье да стукнул меня по голове. Ишь, Отелло какой!..

— Не ревнует? — Марья Сергеевна большими серьезными глазами посмотрела на Мартынова. — И это — не от души?

Прошлись еще раз по аллее от танка до входной арки.

— А дети? — спросил Мартынов.

— Договорились так: Нина, его дочка от первой жены, осталась с ним, а малышей мне отдал. Очень просил, чтобы старший, Миша, с ним остался. Детей он любит. Я не уступила… Обещал: «Буду помогать». А зачем мне его помощь. Сама, что ли, не воспитаю их?..

Сзади послышались быстрые шаги. Звонкий голос произнес: «Разрешите присутствовать?»

— Мартынов, улыбнувшись, ответил: «Пожалуйста!» — и обернулся. Стройная черноглазая женщина, с выбившейся из-под шапочки на лоб прядью черных вьющихся волос, шутливо взяла «под козырек», сдвинула пятки валенок — щелчка не получилось.

— Пожалуйста, присутствуй. Познакомьтесь — моя жена, Надежда Кирилловна. Марья Сергеевна Борзова, бывшая Маша Громова. Я писал тебе о ней.

Женщины, пристально взглянув друг другу в глаза, не снимая варежек, обменялись рукопожатием.

— Вы только парк обошли? — сказала Надежда Кирилловна. — А я в этом городе новосел. Я тут еще ничего не видела. Пойдемте вниз, к речке, на каток.

Долго гуляли в этот день по окрестностям города Мартынов с женою и Марья Сергеевна. Побывали в логу, где лыжники прыгали с трамплина, исходили вдоль и поперек, по колено в снегу, дубовую рощу за рекой, посидели у замерзшего Сейма на бревнах, приготовленных для строительства нового моста. Марья Сергеевна узнала о жене Мартынова — кто она и что.

— Война помешала закончить институт, — рассказывала Надежда Кирилловна. — Надо было заново поступать, а я уж и не собиралась. А потом посмотрела на его литературные увлечения — думаю: может, человек на этом и свихнется, а как же я с сыном?.. Достала старые учебники, подготовилась, выдержала на второй курс. Вот — доучивалась в Краснодаре. Специальность у меня хорошая, вкусная. Садоводство и виноградарство. Только садов здесь, в районе, мало. А виноградников совсем нет. Что ж, будем разводить, товарищ секретарь, а? Или вам сейчас не до винограда? Не до жиру, быть бы живу? Пшеничку еще не научились хорошо выращивать?

— Погоди ругать за пшеничку. Дай срок. Вот подготовимся как следует к весне!.. Как узнала она в институте, что я пошел на партийную работу, — обратился Мартынов к Марье Сергеевне, — такие нежные письма стала мне писать! Давняя ее мечта, чтоб я бросил газету. А приехала — начинает с критики!..

— Особых нежностей я тебе, положим, не писала. Написала, что художником можно быть не только в литературе. Сам своего призвания не понимаешь! Сочинишь рассказ — читать невозможно, хуже протокола. А послушаешь, как ты иной раз, под настроение, речь произнесешь на собрании о заготовке кормов для скота, — это же поэма! Вергилий!

— Ладно, Вергилий… При чем тут мои литературные увлечения? Это я настоял, чтобы ты закончила институт. Жалко, училась, училась — и бросила. Да и трудно нам было жить на одну мою зарплату.

— Трудно, конечно. Ты же вместо корреспонденций романы писал. А их никто не печатал. Да переезжали с места на место три раза в году. Кадушки, ведрушки, горшки, корыто, — только наживешь, обзаведешься хозяйством — бросай все, наживай сызнова!..

— Вот ведь какая, — Мартынов опять тронул за локоть Марью Сергеевну. — Вспоминает: три раза в году переезжали. А у самой — цыганская натура. Век бы кочевала по белу свету… Когда я работал собкором областной газеты, хотел написать новеллу «Жена корреспондента». О ней. Я тогда был влюблен в нее по уши.

— Вот как! А сейчас — уже не по уши?..

— Пожила бы подольше в Краснодаре — я бы тебя совсем забыл.

— Ну, не забыл бы!..

— Не перебивай. Я расскажу Марье Сергеевне про наши мытарства… Приезжаем мы с нею в какой-то пятый или шестой по счету район. Чемодан, рюкзак — все наши пожитки. Она просит меня: «Давай хоть здесь поживем спокойно. Полегче критикуй начальство. У тебя характер скверный. Ты всегда видишь только плохое». Это она ведь неправду сказала, что я не писал корреспонденций. Писал. Не часто, но — крепко. Не только в том районе читали мои статьи, где я жил. После каждой статьи — решение бюро обкома. Так ли, не так, подтвердит комиссия или, может, загладит, но решения не миновать. «Тебе, говорит, всегда только недостатки в глаза бросаются. А ведь у них здесь, наверное, есть и достижения». — «Да мне, говорю, и самому уже хочется немножко отдохнуть. На этот раз мы, кажется, в хороший район попали. Побывал в райкоме, райисполкоме — товарищи веселые, приветливые. Съездил в два колхоза — богато люди живут». Ликует! Наконец-то! Начинает белить новую квартиру, картинки развешивает по стенам… Проходит неделя, другая. Замечает — я что-то помрачнел, неспокойно сплю по ночам. «Что с тобой?» — «Да ничего». Еще проходит неделя. «Что же ты молчишь, ничего не рассказываешь о районе?» — «Да знаешь, говорю, разобрался я поглубже — не так уж хорошо здесь, как сначала мне показалось. Руководители здесь народ бывалый, умеют товар лицом показать. В одной МТС у них колхозы богатые, всех гостей туда возят, все планы за счет этих колхозов выполняют. А есть одна МТС — туда они и сами раз в году заглядывают. Старая болезнь — очковтирательство». — «А с урожаями как?» — «На отдельных участках — рекорды, а в общем — неважно». Еще проходит неделя, я ей рассказываю, где был, что видел… Вдруг она как хлопнет рукой по подушке! «Так какого же ты черта мне тут в постели на ухо шепчешь? Почему не напишешь об этом в газету? Там же, в области, небось считают этот район передовым?» — «Напишу, говорю. Поезжу, посмотрю еще — напишу. Только ты больше никаких картинок не развешивай по стенам. Как бы не пришлось их опять убирать». Обо мне в редакции сложилось мнение, что я неуживчивый человек, не умею ладить с местным руководством. «Напишу… Укладывай вещички в чемодан». — «А долго ли мне их, говорит, уложить? Голому одеться — только подпоясаться».