Владимир Санги - Ложный гон
Через час или больше опять наткнулся на человеческий след. Пларгун внимательно осмотрел его. Человек преследовал соболя. «Да это же мои следы! — холодом ударило в сердце. — Неужели заблудился?!» В голове теснились лихорадочные мысли. «Что делать? Что делать?» — стучало в висках. «Заблудился, заблудился!» — злорадствовал невидимый бес.
Пларгун глянул на небо. Оно прикрыто высокими спокойными облаками: погода не изменится. Это хорошо. Очевидно, все-таки лучше идти от места пересечения навстречу пересекаемому следу... Неизвестно, как далеко сейчас находится Пларгун от избушки. В любом случае путь от пересекаемого следа короче. «Пожалуй, засветло дойду до избушки», — решил он. И, приняв разумное решение, пошел быстрым, широким шагом. Теперь время решало все.
Слева в отдалении открылась сопка с частым ельником на пологих склонах. Охотнику показалось — он ее видел раньше. От нее до избушки около часа ходьбы. А не пойти ли к ней напрямик? К тому же уставшие ноги просили пощады. Но след тянул к себе, держал цепко. Юноша боялся, что, уйдя от следа, больше не найдет его в темноте. Тогда нужно будет переночевать в тайге.
А небо темнело на глазах. Может, уйти от следа и срезать путь напрямик через сопку?
В лощинах скопилось много свежего снегу. Снег прикрыл все, и ноги часто проваливались в ямы. Мягкие торбаза, отлично приспособленные для ходьбы по ровному и по твердому, плохо предохраняли от ушибов, ноги саднило от ударов об острые сучьи и камни.
Когда Пларгун взобрался на сопку, на небе уже зажглись звезды. Они, высвеченные потухающей зарей, мерцали, мелкие и слабые. Охотник осмотрелся с вершины сопки. Перед ним тайга, тайга. Бескрайняя тайга, окутанная синей тенью.
В каком же направлении избушка? Он вглядывался в темнеющие дали, но перед ним были только деревья. И ему стало страшно. Возвращаться к следу было бессмысленно: ночь застанет на полпути и тогда...
Надо срочно собрать дрова для ночного костра.
Пларгун спешил. Но как назло, поваленные бурей деревья были так громадны, что соорудить из них костер — безумие. Пларгун вытащил из рюкзака маленький топорик и стал срубать сучья.
Сухие сучья тверды, как металл, а топорик слишком мал, чтобы с маху перерубить их. Он годен разве только для городских охотников-любителей, которые и тайги-то не видели, и костра-то настоящего не разводили...
Топор отскакивал от сучьев, как от стальной пружины, больно отдавая в руку. Пларгуну стоило больших усилий нарубить сучьев для костра.
Ногами он разгреб снег у искари — вывороченного корня громадной ели, разложил дрова. Ножом насек щепок, настругал стружек от сухой ветки пихты. Пихта, хотя и дает тепла меньше, чем лиственница, но легче схватывается огнем. Смолистую пихту, как и бересту, используют в тайге для растопки.
Маленькое пламя от спички охватило свившиеся узором стружки, вспыхнуло, перешло на щепки, пробежало по ним, точно чуткие пальцы слепого, и, убедившись в их способности гореть, подожгло. Вскоре огонь, треща и разгораясь, схватил снизу бестолково сложенный сушняк.
Пламя от костра высветило из темноты ближайшие деревья, отдаленные же отбросило в черный провал. Мир сузился предельно, до размеров охватываемого светом костра.
Костер весело трещал, пламя гудело, будто ветер в трубе. На душе стало веселей. Врешь, не возьмешь меня! Гори, костер! Гори!
И он горел. Горел быстро, неэкономично, потому что сложен был неумело. Приходилось возиться с валежинами, рубить мелкий сухостой. На это уходили силы.
Натаскав дров, Пларгун сел поужинать. Достал из рюкзака смерзшийся кусок оленины и небольшой ломоть хлеба. Никогда в жизни не ел он чего-либо вкуснее.
Только съев последний кусок мяса, почувствовал, как нужен горячий чай. Пларгун полагал, что уйдет недалеко, и не взял с собой чайник.
«Идешь на день — бери на три дня!» — кто-то мудро сказал. В следующий раз без чайника и шагу не сделаю. А сейчас придется заесть снегом.
Пларгун прислонился к нагретой искари, как к теплому щиту. Тело разомлело от жары. Голова налилась тяжестью и клонится, клонится к груди. Уставшие от напряжения мышцы блаженно расслабились, приятная истома растеклась по всему телу. Веки стали тяжелые-тяжелые, будто налились свинцом.
Не засыпать!
Пларгун пытается открыть глаза. Но все усилия напрасны. А в голове стучит: не спать! не спать! Пларгун пальцами пытается раздвинуть сомкнувшиеся веки. Пальцы будто одеревенели: неповоротливы и непослушны. Наконец ему удается разомкнуть веки. И видно: перед ним струится и пляшет ярко-красное пламя, будто льется свежая кровь-костер.
Гори, костер! Гори!
А голова падает... падает...
***
— Ну, так когда же придет хозяин?
Кенграй еще днем начал проявлять беспокойство: вставал, нервно ходил от стены к стене, садился, внимательно всматривался в дверь, вслушивался.
Теперь беспокойство овладело им настолько, что он уже не находил себе места в избушке.
— Ну так когда, говорю, придет хозяин?
Кенграй в ответ взвизгнул, нетерпеливо заходил передними лапами, опять уставился на дверь.
— Вот кончу обшивать лыжи, затопим печь и горячим чаем встретим хозяина.
Время шло. Уж вечер опустился на тайгу, а хозяина все нет и нет. Теперь волнение собаки передалось старику. Шутливый тон сменился беспокойством:
— Хы, однако, уже ночь!
...Они шли по следу. Полная луна поливала обильным светом ночной мир. Каждое дерево, каждый куст, каждая ветка и каждая вмятина на снегу резко выделены и оттенены.
Старик запыхался. Кенграю было еще тяжелее. Через несколько шагов он останавливался, взвизгивал от боли, но, собравшись с силами, продолжал упорно уводить в ночь. «Далеко ушагал. Как он сейчас там? — беспокоился старик. — Может быть, выстрелить в воздух? Авось откликнется», — старик стаскивает с плеча ружье...
Кенграй поднял голову, навострил уши, помчался к валежине, перевалился через лиственницу.
Старик обошел искарь кругом и увидел его. Он сидел, привалившись к искари, подогнув ноги, сиротливо обхватив себя руками спереди. Голова безжизненно склонилась к груди. Легкий ветер тихонько пошевеливал выбившуюся из-под ватной стеганки кисть шарфа.
Перед ним — груда пепла и несгоревшие концы сушняка. Старик снял рукавицу, тронул пепел. От прикосновения пепел вспучился. Его неслышно подхватил ветер, снес в сторону. Пепел был чуть теплым. Холод волной окатил старое, видавшее всякие беды сердце. Кровь отхлынула от лица, мороз ожег спину.
Лучка подошел к юноше. Не веря возникшей у него страшной мысли, притронулся к спине. Затем крепче схватил за плечо, дернул.
Пларгун, не меняя позы, повалился на бок. Ударился о мерзлую землю, шевельнул ногами, вытягивая их. Потом открыл глаза. Заиндевелые ресницы недоуменно захлопали.
— Нгафкка, вы замерзли.
— Что? — Пларгун не понял, что происходит вокруг. Облокотился и попытался встать, но зашатался и упал.
Старика будто подменили. Острый топор, перерубая сучья и сушняк, зазвенел на всю тайгу.
Вспыхнул большой языкастый костер, обдал жаром. Лучка набил чайник снегом, поставил к огню.
Пларгун немного отошел. Встал, но не смог разогнуть окоченевшие ноги и спину. Так и ходил, согнувшись в три погибели.
— Походи еще! — скомандовал старик, когда Пларгун присел на обрубок сушняка.
Чайник тонко запел. Старик бросил в него еще ком снега. Вскоре крышка подпрыгнула, из-под нее клубами вырвался пар.
Старик налил кружку горячего чая, и дал ему немного остыть, чтобы Пларгун не обжегся.
Пока юноша отогревался чаем, старик перенес костер в сторону, на горячий пепел накидал елового лапника и скомандовал:
— Ложись.
Снял свою доху, накрыл юношу, сверху завалил лапником.
— Будет очень жарко. Терпи.
Старик подсел к костру, не спеша заварил себе чай. У него незыблемый закон: в тайге ни при каких обстоятельствах не отказывать себе на ночь в горячем чае.
— Жарко! — раздалось из-под груды лапника.
— Терпи!
Старик вытащил кусок вареного мяса, подержал его над огнем, опалил слегка.
— Жарко!
— Терпи.
Старик поел. Медленно, наслаждаясь, потянул из кружки чай, потом подошел к груде лапника, скомандовал:
— Переворачивайся па другой бок!
Поправил доху и еловые ветви, вернулся к костру, налил полную кружку чаю.
— Мечтал о шашлыке из медвежатины, а сам превратился в шашлык, — глухо донеслось из-под груды лапника.
***
Пларгун ожидал, что после злополучного ночлега в тайге с ним будет плохо. Но — обошлось.
Когда к концу второго дня старик заявил, что утром уходит, Пларгуном овладела паника. Со стариком, добрым, всемогущим стариком, и уютней, и теплей, и чувствуешь себя человеком. А тут вновь закралось сомнение в своих возможностях, и опять он ощутил бессилие и свое ничтожество...
