Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

— Слава, спрашиваю, твоя?

Николай передернул плечами:

— Нашей бригады, а чья же? Что ты, не понимаешь разве? Ты и ребят наших знаешь. Работали, сил не жа­лели. Почему же не наша слава?

— Нам ее не по блату дали, за дело! — вставил Вик­тор.

Мать примирительно сказала:

— А может, вы с этими тремя бригадами еще боль­шей славы добьетесь? Может, и новых ребят обучите, и знамени добьетесь... если постараетесь как следует?

— Как же, с Кешкой Степановым заработаешь зна­мя! — запальчиво перебил Виктор, уцепившись за воз­можность перевести неприятный разговор с общих рассуждений на частный случай, где он чувствовал себя уве­ренней. — Что ты, в самом деле, не знаешь эту шантра­пу? Что касается меня, то я в одну бригаду с Кешкой не пойду, спасибо!

И вдруг мать, покраснев, крикнула:

— Пойдешь!

Сыновья испуганно покосились на нее.

— Да что ты сегодня взъелась, мама? — недовольно сказал Николай. — И все-то не так, и во всем мы не правы...

— А потому и взъелась, что не так, и неправы! — тяжело и коротко дыша от волнения, сказала мать. — Знаю я Кешу Степанова. И мать его, Евдокию Павлов­ну, знаю. Без отца троих поднимает. Ну, не совладать ей, женщине, с таким озорником. Разбаловался он, дури в голове много. Так кому же, как не вам, обломать это­го Кешку, матери помочь да государству человека вы­растить?

Краска гнева отхлынула от её щек, и теперь ее лицо было бледно, и рука невольно взялась за грудь, как бы придерживая и успокаивая сердце.

— Славу у вас, видишь, отнимают... А может, Алек­сею Алексеевичу не так нужно, чтоб одна ваша брига­да в небеса занеслась, а нужно, чтоб каждый Кешка вроде вас работал? Сами-то вы какими на завод при­шли —  забыли? Болванки от шестеренки отличить не могли! Кто вас, мальчишек, в этакие-то годы до боль­шой квалификации довел? Что у вас есть — все от цеха, от завода, от добрых людей... И слава ваша — тоже...

— Да я же не отрицаю... — пробовал вставить Николай.

Мать только рукой повела — не сбивай с мысли!

— Вот вы учитесь. Хорошо учитесь, характера хва­тает. И я горжусь. А кто вам эту возможность дал? При заводе школы да техникумы открыли, чтобы вам зря времени не терять и подметки не стаптывать, чтобы вас, недоучек, в интеллигенцию вывести. А вы еще смеете обижаться! Загордились вы, вот что! Все взяли, все по­лучили — а отдавать кто будет? Да если бы меня или тебя спервоначалу так отпихивал бы каждый, как вы Кешку, — разве мы могли бы вот так... как теперь... Кто мы были четыре года назад? — И она шепотом, со страстной тоской ответила: — Брошенные. Ни себе, ни людям не нужные... вот кто!

Она отошла, села в свое кресло у окна, махнула сы­новьям — уйдите, оставьте, дайте успокоиться.

Тихо стало в квартире.

Витька, посапывая носом, ушел в кухню, разобрал велосипедную втулку и начал промывать в керосине ее части, однако то и дело как бы ненароком заглядывал в комнату — мать сидела с книгой, но, кажется, не чи­тала.

Николай лежал грудью на подоконнике и даже не пытался чем-нибудь заняться. Только прислушивался — что там мама? Но и о ней, и о Полозове, и о Воробьеве он думал с обидой. Пусть даже они правы, пусть! Но почему они не понимают, как ему тяжело?

Мать сама вошла к нему, легкой рукой обняла за плечи, произнесла одно коротенькое слово:

— Ну?

Он чуть повел плечами, высвобождаясь, исподлобья взглянул:

— Что?

Ее рука соскользнула с плеч, ласково прошлась по волосам:

— Когда ты неправ, Николенька, у тебя всегда та­кой вид делается, — бука.

Улыбнулась, щекой прижалась к его упрямо отодви­гающейся голове:

— Я ведь все понимаю, Коля. Но ты уж переступи... что ж делать?

Было поздно, мать и брат давно уснули, когда Нико­лай тихонько вышел из дому. Он присел на ступеньку парадной. Все было огромно вокруг — и возвышающие­ся по бокам громады домов без единого огонька в окнах, и серый небосвод, упирающийся на горизонте в туман­ные очертания дальних крыш и подцвеченный там блек­лыми красками догорающей вечерней зари.

Николай смотрел, как гаснут краски, — желтая ста­новится совсем белесой, а лиловая сереет, и вот уже все погасло, и серые тона неба, домов, асфальта сгустились почти до черных. Пушкинские полчаса. Там, на взморье, Ксана вполголоса читала: «Одна заря сменить другую...», а Николай подхватывал: «Спешит, дав ночи полчаса…»

Лучше бы и не вспоминать ее сегодня! Далекой-далекой представилась Ксана — не дотя­нуться, не дозваться, да и посмеешь ли теперь, когда опять увидел себя ниже ее и хуже! Противно вспом­нить: еще вчера самоуверенно думал, что почти срав­нялся с нею, что вот еще взять городское знамя, и не стыдно подойти к ней, как равный к равной, чувствуя себя достойным ее. У-у-у, да разве в этом дело!..

В памяти промелькнули ее слова, сказанные в тот день, когда она зашла к нему: «Бывает так, что созна­тельно отказываешься от себя, от выбранного своего пути — ради общего дела...» Валя потом рассказывала, что Ксана плакала навзрыд, когда ее сняли с мастеров и перевели на комсомольскую работу. Плакала? На­взрыд? Он пробовал представить себе Ксану плачущей навзрыд — и не мог. Но ему было легче оттого, что он знал об этой ее слабости.

Да, но она-то подчинилась! — ради общего дела, как она сказала. Поплакала наедине с подружкой — и сде­лала так, как нужно. А я? Надо было уйти, пережить самому, подумать.... А я, болван, сразу ребят взбала­мутил, к Воробьеву побежал, даже маму втянул...

На комсомольском комитете, конечно, заговорят об этом: «Пакулина-то хвалили, хвалили, а каким он себя проявил эгоистом и честолюбцем!» И Ксана услышит... Что она скажет? Что подумает? «А это случается. Спер­ва хвалишь, а потом и ругать приходится», — так ска­зал Воробьев.

Воспоминание о разговоре с Воробьевым прямо обо­жгло его. Он до зримости ясно представил себе цеховое партийное собрание и себя — на трибуне. Кандидата, желающего вступить в члены партии. Он будто слышал вопросы, обращенные к нему, — холодно-вежливые во­просы, на «вы», как к чужому:

— Почему вы протестовали против разделения бри­гады и отказались принять на выучку молодых рабо­чих?

— Правда ли, что вы по-обывательски решили, что вашу бригаду расформировали, расчищая путь назаровцам?

— Может ли коммунист и даже просто передовой советский человек уклоняться от общественного дела ради личной славы и выгоды?

Перед ним возникали лица его товарищей по партий­ной организации, лица, доброжелательно улыбавшиеся ему несколько месяцев тому назад, когда его принимали в кандидаты. И воображение придавало им теперь вы­ражение отчужденности, разочарования, досады, пре­зрения.

Да как же это случилось с ним?

Конечно, ничего непоправимого еще нет. Все можно исправить. Завтра же он поговорит с ребятами...

И вдруг его обожгла новая мысль — он же виноват именно перед своими ребятами! Растил, воспитывал, гордился ими, а когда им поручили трудное дело, в ко­тором только и проявится по-настоящему все, чем они богаты, — не поддержал, не вдохновил, а сам пошел на поводу мелкой обиды и раздражения. Вот тебе и аван­гардная роль единственного коммуниста в бригаде!

Где-то поблизости хлопнула дверь, девичий голос воскликнул:

— Ой, уже рассвело!

Две девушки, гулко стуча каблучками, прошли мимо Николая, оглядели его, одна задорно спросила:

— Что, не пришла?

И обе со смехом заспешили дальше.

Да, пушкинские полчаса кончились. Сияние новой зари оживило край неба, бросив отсвет на длинное, уз­кое облако пепельного цвета, тянувшееся над горизонтом подобно лодке без гребцов. Громады домов, и ступени парадной, на которых притулился Николай, и молодые деревца вдоль тротуара будто просияли — нежный, еле уловимый свет скользнул по ним, и стали видимы чуткие к свету стекла на серых фасадах, и каждый листок на каждом дереве, и меловые полоски «классов», нарисо­ванные детьми на асфальте, и круглый плоский каме­шек, покоящийся внутри мелового квадрата.

Нежная красота рассвета коснулась души Николая, и тем горше показалось ему все, что запутало и омрачи­ло его жизнь. Он готов был безжалостно осудить себя — эгоист, зазнайка, «болен центропупизмом», как го­ворит Женя Никитин. Но все в нем восставало против таких обвинений. Не чувствовал он себя закоренелым эгоистом, для которого собственный пуп дороже всего.

Недавно, готовясь к докладу в молодежном обще­житии, Николай спросил Воробьева: что такое гармо­ния?

— Я теорию музыки не изучал, — ответил Воробь­ев. — Но, как я понимаю, это вот что: связь, сочетание звуков. Созвучность. А ты почему заинтересовался?

— Да так, хочу понять. Говорят, при коммунизме будет гармонический человек. Значит, все в лад, все со­звучно?

Теперь он нарочно рисовал себе разные обстоятель­ства, когда личные чувства и общественный долг всту­пают в противоречие: вот начинается война, надвину­лась опасность — нет, он идет в бой и ведет за собою других! Ксана согласилась поехать в Петергоф, а мас­тер просит: очень срочный заказ, поработай сверхуроч­но, — и он работает, ставит рекорд скоростной обработ­ки, а потом спешит к Ксане, усталый и счастливый, и рассказывает... Да что же это за дурь напала на него сегодня? И если бы хоть кто-нибудь сказал ему, что тут дело именно в этом — в умении подчинить личное об­щему!