Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов
Приписав себе заслуги, связанные со счастливым исходом испытания, и переложив ответственность за дурное на других, Яков Гаврилович успокоился. Чем больше налаживались его личная жизнь и работа института, тем более крепла его уверенность, что так оно было и иначе быть не могло.
В душе Студенцова утвердилось спокойствие, и ничто уже не могло его поколебать. Он продолжал не понимать истинной причины своего несчастья. У него была своя — и никакая другая ему не нужна была. Она не сделала бы его лучше. Было бы безумием прислушаться к тому, что говорит его жена и подсказывает ему порой сердце.
Если бы Яков Гаврилович был способен понять, что с ним случилось, он сказал бы себе:
«Природа одарила меня живым и острым умом, умением разбираться в окружающей обстановке, искать и находить свое место в жизни. Не будучи глубоким человеком и не склонный заниматься научными проблемами, я был счастлив, получив степень доктора наук, избавиться от научных исканий…
Мне предстояло сделать выбор между деятельностью ученого и какой–нибудь другой профессией, менее обременительной, не подверженной конкуренции одаренных умов. Удачно решив операцию на пищеводе и добившись заслуженного признания, я рассудил, что должность директора института даст мне возможность, будучи по–прежнему в научной среде, не заниматься наукой…
Я управлял коллективом молодых и немолодых ученых, не завидовал их успехам и не присваивал себе их трудов. Слава знаменитого хирурга была более чем достаточна для меня. Время от времени становилось известно, что в моем институте проведены интересные опыты, и мне было приятно, что еще один труженик будет награжден по заслугам. Были у меня свои радости, когда весть о моей удачной операции или интересно поставленном диагнозе заставляла хирургов вспомнить обо мне.
Дурное в моей жизни началось позже. Прекрасно устроившись и наслушавшись похвал, я вскоре оказался весь занятым собой. Каждый день открывал мне новые достоинства, незамеченные прежде в себе. Восхищение сгружающих возбуждало во мне желание еще больше нравиться, еще больше вызывать похвалу. Так как этим людям нравилось мое остроумие, шутки, умение оглушать парадоксами собеседника, до всего же остального км не было дела, — я, увлеченный этим спортом, перестал заниматься собственным делом, тем единственно прекрасным, что было во мне.
Остальное довершил страх. Опасение быть затертым, забытым, обойденным другими наполнило мою жизнь тревогой и ложью и разлучило с наукой. Справедливо сказал обо мне молодой человек, работу которого я несправедливо отвергнул: «Вы не одиноки в своем консерватизме и страхе, утешьтесь, профессор, у вас прекрасное общество».
Послесловие
Миновал год.
Тема о противораковом экстракте, предложенная Ваниным, была включена в научный план института, и число друзей нового открытия пополнилось еще одним — Еленой Петровной. Как некогда, когда испытывался экстракт селезенки, она и сейчас беззаветно поверила во всемогущество нового средства и объявила его спасительным. Вместо Якова Гавриловича ее руководителем теперь был другой, такой же искусник и умница — Андрей Ильич.
Когда первую часть исследования закончили и раковая ткань человека, выращенная в крови домашнего животного, была готова к испытаниям, Андрей Ильич удалил из нее все, что могло стать причиной новой опухоли, — разрушил клетки и обработал кашицу формалином. В этом экстракте, кроме белков прежних тканей, было и нечто другое — то чужеродное начало, которое присоединилось к ним из питательной среды. Именно оно должно было побудить организм к самозащите, заставить его вырабатывать вещества сопротивления.
Так как экстракт мог действовать только на человека — испытание на животном ничего бы не принесло, — решено было проверить его на больном. Елена Петровна посоветовала выяснить раньше действие препарата на здоровом человеке и предложила себя. Выслушав жену, Андрей Ильич, как показалось Елене Петровне, сильно смутился. Он не возразил и даже не спросил, зачем это ей. Степанов тоже не удивился, спокойно обсудил ее предложение и почему–то посоветовал принять лишнюю дозу экстракта. «На всякий случай, — сказал он, — ведь рак не дает иммунитета». Она никогда не узнала, что Андрей Ильич и Мефодий Иванович с нетерпением ждали, когда экстракт будет готов и можно будет заняться ее лечением. В самом трудном она помогла им — они ломали себе голову, как это сделать, предложить лечение, не вызвав у нее подозрения…
Прошел еще год.
Елена Петровна много и успешно работала, болезнь как будто оставила ее. Выручил ли ее препарат Ванина, или узелок, найденный в рубце, был единственным метастазом, — мы когда–нибудь еще узнаем.
Николай Николаевич Сухов защитил диссертацию, отстоял свое утверждение, что раковые больные, оперированные под местной анестезией, выздоравливают быстрее, чем те, которых до операции усыпляли. Яков Гаврилович как–то предсказывал, что работа будет сторонниками наркоза воспринята, как вызов. Противники постараются не одобрить ее, а он, Студенцоз, вынужден будет с ними согласиться.
Предсказание сбылось только частично. Защита прошла не совсем гладко. Хирурги, склонные утверждать, что наркоз и анестезия одинаково хороши, не всегда в своих действиях последовательны. Так, в институте хирургии Академии медицинских наук не оперируют под наркозом вовсе, зато в других институтах, клиниках и больницах анестезия в меньшем почете, и больных перед операцией, особенно серьезной, как правило, усыпляют. Во фронтовой обстановке, когда сторонники анестезии и наркоза оказывались в общей операционной, примирения между ними не наступало.
Нелегко было Сухову отстоять диссертацию, противники упорно стояли на своем. Было их много, но не было среди них Студенцова.
Хорошо бы закончить повесть тем, что Евдоксия Аристарховна примирилась с «несовершенством мужчин» и вышла наконец замуж. Хорошо бы, но, увы, примирение не состоялось, и в судьбе старшей сестры не произошло перемен. По–прежнему ее жизнь текла в строгих границах служебного долга: добрые дела и дружескую услугу она считала своей обязанностью. В своем гордом сознании она была уверена, что это у нее не от доброго сердца, а от делового отношения к работе.
Время утешило и Студенцова. Оно убедило его в том, что в его жизни ничего особенного не произошло.
Были ошибки и злоупотребления, они устранены, все наладилось и не внушает больше опасений. Ошибалась и Агния Борисовна, но спохватилась и исправилась. Не прав был Сергей, полагая, что родители должны потворствовать его влечениям. Дети не всегда могут правильно осмыслить свою жизненную задачу, за них решают родители. Теперь, когда склонности сына проверены, можно сказать, что механика — его призвание… Нет также оснований придавать особое значение тому, что случилось в институте. Будь директором кто–нибудь другой, менее твердый в своих решениях, кто знает, как и чем бы это кончилось. Теперь, когда научная работа в верных руках, пришло время и самому взяться за работу. Ему, Студенцову, нет нужды завидовать другим, его институт лучший в крае, а возможно, такого и в столице нет.
Яков Гаврилович мог что угодно думать о себе, тешиться собственной прозорливостью, понимать и не понимать того, что случилось, но он был уже не тот, что прежде. В нем проснулся деятельный, влюбленный в хирургию Студенцов, и если бы он и захотел стать тем, чем он был, ему бы это не удалось.
Москва, 1953 г.
