Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев
С кухни распахнулась дверь, и работник, здоровенный детина, внёс и поставил на стол кипящий самовар. Работница принесла из соседней комнаты поднос с чайной посудой, заварила чай и поставила на стол два блюда с праздничными пирогами. Пироги были горячие, и когда хозяин разрезал «рыбники» (с палтусом и нельмой), от пирогов шёл пар, как от самовара.
Застенчивая, молчаливая работница расставила, вокруг стола полдюжины венских стульев. Сердитов перестал дремать и, не дожидаясь приглашения, первый вслед за хозяином подсел к столу и вооружился вилкой.
Терентий подумал: раздеваться ему или лет, и решил, что оформление ареста с описью основного имущества займёт много времени, а потому разделся и, не садясь за стол, сразу же вручил Прянишникову постановление об его аресте. Предвидя, что в бумаге сказано что-то необычайно важное и касающееся его лично, Афиногеныч любезно пригласил Терентия присаживаться ближе к столу. Затем Прянишников достал из жилетного кармана очки в золотой оправе и не вслух, а только шевеля губами, принялся по складам читать постановление. И тут не только Терентий, но и домочадцы заметили, что бумажка произвела странное впечатление на крепкого, несокрушимого хозяина. Капли пота выступили у него на лбу, руки дрогнули, и бумажка с прокурорской резолюцией и жирной печатью упала на стол. Афиногеныч грузно опустился на диван и вполголоса, задыхаясь, проговорил:
— Так, так… Из губернской прокуратуры приехали меня арестовать и описать имущество… Вот уж никак-то не ждал… да ещё в самую масленицу…
Сердитов испуганно и удивлённо вытаращил глаза на Терентия. Хозяйка-трясунья, что-то соображая, наглухо прикрыла крышку самоварной трубы. Замолк этот блестящий, весь в медалях, шумевший весельчак.
— Вот те и праздничек! — вздохнул Афиногеныч и глухо выругался… — Да хоть бы до чистого понедельника[4] отсрочку дали: ведь никуда же я не сбегу.
— Никаких поблажек, — отрезал Терентий. И так же решительно предложил хозяйке сесть на место, ибо она, выйдя из-за стола, хотела пройти в соседнюю комнату и, возможно (по мнению Терентия), провела бы там «подготовку» к обыску и описи, то есть сумела бы спрятать имеющиеся ценности. Ни Прянишников, ни его постаревшая супруга-трясунья не узнали Чеботарёва. И неудивительно: в усть-кубинских краях раньше они слыхали о нём довольно часто, однако видеть его взрослого им не приходилось, а за последние три года вообще почти совсем затерялся селькоровский след Терентия. А когда Афиногеныч читал предъявленное ему Чеботарёвым постановление, то его отнюдь не интересовали фамилия и должность представителя прокуратуры. Три весьма невесёлых слова «произвести обыск, арестовать…» выбили заядлого спекулянта и мошенника из его обычной колеи.
И, пока длился обыск, Афиногеныч, мрачный, как туча, бродил из помещения в помещение за Чеботарёвым и понятыми и не вымолвил ни единого слова. Было ему о чём подумать и нечего было сказать.
…С помощью понятых, взятых из местной бедноты, опись основного имущества была закончена только к вечеру. Всё, что уличало Прянишникова в явной экономической контрреволюции, было учтено и отмечено в протоколах и актах. Нельзя было обойти молчанием и посылочку, заготовленную кулаком в подарок работнику губфо — Румянцеву. В опись имущества, подлежащего конфискации, вошли все товары, находившиеся на складах Прянишникова: около тысячи пудов масла, шесть тысяч пудов хлеба, склад ивовой коры, сто сорок бочек дёгтя и много-много других товаров.
Для более подробной описи и оценки, недвижимого имущества — маслодельного завода и пропускных сливных пунктов Терентий создал, комиссию из местных бедняков-активистов и по телефону затребовал из Северосоюза инструктора для того, чтобы всё кулацкое маслодельное хозяйство и торговлю перестроить без промедления на кооперативный лад. Из Лежского и Грязовецкого исполкомов он вызвал специальных уполномоченных для проведения разъяснительных собраний среди крестьян-сдатчиков молока…
И тогда же по телефону сообщил он в уездный исполком о необходимости проведения выборов нового председателя в Дерноковском сельском совете…
Прянишников, переодевшись запросто, в сопровождении Чеботарёва, поздно вечером выехал к месту заключения. Он пробовал петь «Яблочко», но голос срывался. Долго молчал и, как бы спохватившись, с горечью вдруг начал ругать себя:
— Дурак я, всё-таки, дурак!
— За что вы себя ругаете? — спросил Терентий, сидевший с ним бок о бок в санях.
— Надо было своевременно послушать Румянцева. Уж он ли мне за последнее время не напевал: «Перестань, Афиногеныч, закругляйся, хватит, кончай свою лавочку, вот-вот партия в наступление на кулака пойдёт…». Не послушался, — и вот теперь пожалуйте в каталажку… Вы хотя бы, гражданин следователь, статью мне снизили. Сто седьмая! За что она говорит? Уж больно высока статья-то. Воры, и те, кажется, по тридцать пятой судятся.
— Так ведь то — воры! — улыбаясь, проговорил Терентий. — Вас я постараюсь уважить если не его седьмой, то пятьдесят восьмой статьёй, пункты семь и десять…
— А что это значит?
— После узнаете.
Прянишников задумался. Сто семь и пятьдесят восемь — две цифры мелькали у него в глазах. Опытный в спекуляции и в антисоветской агитации мироед не знал, что кроется за этими цифрами.
— И ещё у меня одна к вам просьба, — умоляюще, приниженным голосом, говорил он: — не сажайте меня в общую камеру с уголовными. У меня золотые челюсти, я боюсь, что в тюрьме могу их лишиться…
И тут Терентий, как мог, постарался его успокоить.
— Не извольте, гражданин Прянишников, волноваться из-за пустяков. Вы со своими хищными зубами, по размаху вашего преступления перед пролетарским государством, вполне заслуживаете одиночной камеры, и она вам будет обеспечена…
Одиночных камер в тюрьме не оказалось. Прянишникова водворили в общую. Там уже сидели подобные ему «зубры»: тут был крупный кожевник Пальников, владелец турбинной мельницы живоглот Ромушка Комиссаров и некоторые другие подобные им типы. Они уже успели обрасти бородёнками. Выглядели мрачно, злобно, но были довольны тем, что все они попали «совокупно» и отдельно от блатного, воровского «мира». Особенно-этому был рад Афиногеныч. Купеческая, нэпмановская среда его вполне устраивала.
— Значит, крепко взялись за нашего брата, — вслух подумал Прянишников, взирая на знакомые лица вологодских нэпманов, — значит нашему брату каюк, господа-товарищи!..
— Выходит так… — грустно отозвался из угла камеры тучный мельник Ромушка.
— Вот те и «красные» купчики, пострадали голубчики!.. — поддельно-весело срифмовал Пальников.
— Чем-то всё это кончится? — спросил он невесть кого и сам себе ответил: — хоть бы не Соловками…
— Соловки — чепуха, это курорт в сравнении с Нарымом, вот туда не приведи бог, — отозвался Прянишников.
— А вы что, испробовали то и другое?
— Нет, пока не успел, но слухом земля полнится.
— Значит интересовались, хотели на всякий случай потеплей себе местечко подыскать?
— А почему бы и не так…
Разговор переходил в оживлённую беседу. Тут были все свои люди, и, перезнакомившись, не
