Аркадий Первенцев - Матросы
Было время страшных мыслей. Не потому ли так рано заснежился смоляной чуб? Иногда находила такая тоска, что хоть шашкой ее вырубай: падала с крутой горки колхозная жизнь, сыпались дурные семена недоверия, трудно было удерживать столбовых колхозников от утека. Если и выдюжили, то благодаря гигантской вере в самих себя и в дальновидность партии, и не променяли этой веры на одеколон «Шипр», на теплые нужники и жалованье в городских конвертах.
Давай, Степа! Докажи им, что все лежащее вне родного чернозема — ерундовина и глупости! Эта земля — твоя родина и сила, в ней схоронены твои предки, и не должен поколебать тебя тот факт, что нерадивостью нашей и презрением к памяти не всегда отыщешь те могилы. Даже прах отцов и дальних предков взывает к тебе из-под полыней и чернобыла, диких маков и акациевой неистребимой молоди.
Помазун решил завершить сеанс коронным своим номером, категорически запрещенным ему представителями охраны труда. Никто из артистов «круга смелости» не решался на отчаянную фигуру, изобретенную Помазуном. Только он мог на ходу — где там на ходу, на лету! — сделать стойку головой вниз. Для этого нужно было обладать не только отвагой, но и крепчайшими натренированными мышцами и чувством равновесия, расчетом на кратчайшие доли секунды.
На восьмерке, находясь полностью в горизонтальном положении, когда, казалось, колеса мотоцикла оторвались от вертикальной стены и сброшенный газ погасил рев мотора, Помазун рывком выбросил ноги вверх и как бы врос левым плечом в кожаную подушку сиденья.
Один круг, второй, третий…
Зрелище не для слабонервных. И тот же Петр Архипенко, видевший на своем веку всякое, зажмурил глаза и крепче поддержал Марусю, тяжело обвисшую на его руке. Жуткий до тошноты вираж Помазуна все же возмутил степенного Петра. Не любил он излишней, самоуверенной бравады. Всякое дело есть дело, и шутить с ним нельзя. Это все равно что если бы тот же Карпухин, пользуясь знакомством с турбокотельным агрегатом, сунул ради пустого хвастовства башку в поддувало.
И вдруг замерли и тут же ахнули люди. Петр, схватившись за поручни, видел: в жерло, казалось, бездонного колодца, распластав в воздухе тело, летел человек, и ноги его, обутые в желтые краги, вращались и сверкали, как бутылки жонглера. Осиротевший мотоцикл, подчиняясь центробежной неодушевленной воле, обернулся один, а может быть, два круга и, оторвавшись от стенки, полетел на дно ямы, наполненной удушливым смрадом…
VII
— Маруся, не утешай меня, — строго требовала Машенька, — я знала, что благополучно не могло кончиться… Счастье со счастьем никогда еще в обнимку не ходили… — Глаза Машеньки горели сухим блеском, и губы сжимались. Она слушала и не слушала торопливые увещевания подруги, видела и не видела ее белый халат и встревоженные преданные очи.
Машенька знала, ничто теперь не отнимет у нее любимого: ни бочка, ни друзья, ни собутыльники, ни дурацкая слава мотоциклетного клоуна. Кости срастутся, раны зарубцуются, фантазии развеются раз и навсегда. Самое главное, Степка жив и доктора улыбнулись.
— Счастье со счастьем не ходят в обнимку, — повторила она сухими губами и вздохнула. — Мотоцикла он у меня теперь и во сне не побачит. Или я, или мотоцикл. Одно из двух… Люди-то взрослые, седые, а устроили цирк… Ну ничего, кости у живого человека выправятся. Как, Маруся?
— О чем говорить, Машенька. Ничего угрожающего. Думали — перелом основания черепа, рентген не подтвердил. Позвоночник тоже в порядке. Мочеиспускание нормальное…
— А при чем тут… это самое… — подозревая насмешку, переспросила Машенька.
— При переломе позвоночника верная примета… А раз там порядок, значит, и позвоночник цел. Может быть, хвостовые отростки и надломлены…
— Хвостовые — бес с ними. — Машенька пощупала себе спину.
— Позвонок имеет такие вот отростки, — показала Маруся на пальцах. — Хочешь, принесу бумаги, начерчу?
— Иди ты, смеешься! Только и делов чертежами заниматься. Все едино от этого Степке не полегчает… Ой, мамочка, кажется, он кричит?
— Что ты, это Акулина, роженица. Второй час ребеночек ногами идет…
— А как нужно? — машинально, думая о другом, спросила Машенька.
— Головой должен идти.
Машенька встрепенулась, зажглась:
— Пойди к нему, ты вхожая — медицина. Скажи ему: сидит, ждет. От меня скажи… — Маруся покорно поднялась. — Обещаю ему: ни одного упрека. Смыл он все недоразумения… После беды обязательно будет полное счастье. Так ему и скажи… Ну чего смотришь, не гляди так, зареву… Иди, Марусенька, прошу…
Помазун лежал на спине, голова забинтована, руки поверх одеяла, вытянуты по швам. Осторожно, на цыпочках вошедшую Марусю выслушал не меняя положения, не шелохнувшись.
— Скажи Маше: спасибо, — невнятно бормотнул он, почти не двигая запекшимися губами. — И еще… больше ничего… спасибо…
Так же неслышно удалилась Маруся, передала слова Степана подруге. Та удовлетворенно кивнула, поднялась.
— И тебе спасибо, Маруся. Пойду к его родителям.
— Жить у них будете?
— У них.
— Батько у него сварливый, вздорный…
— Для кого вздорный, а для меня будет отец. Я с любым уживусь. В приймаки идти Степе обида. Я собой поступлюсь, Маруся.
— Ишь ты какая, — прошептала Маруся с одобрением.
— Обыкновенная. Мне уже не двадцать.
Повзрослела Машенька незаметно. Вместо порывистых движений появилась плавность. Вместо дерзких огоньков, то гаснувших, то вспыхивающих в глазах, осветилась она изнутри немеркнущим, ровным пламенем. Стала спокойней. Лучше ли?.. Этого не могла сразу решить Маруся.
Окинула мысленно всю свою жизнь от мечтательной юности до нынешнего уравновешенного бытия. По дороге домой вспомнила свои тревоги, ревность, изглодавшую ее сердце, радость примирения и награду за постоянство. Все вошло в свою колею. Дорога просматривается не только до горизонта, гораздо дальше. Хотелось жить своей семьей, не зависеть от свекрови, от ее привычек, от ее постоянных забот, болезней и добродушной воркотни. Чужое слово — «свекровь». А для Петра? Это его мать, любимая им и равноценная с женой. «Для кого вздорный, а для меня будет отец». Разумные слова подруги звучали в ушах, помогали осмыслить свое положение и со многим примириться.
Погода изменилась с ночи. Ветер принес с востока дыхание среднеазиатского шургана, не полностью угасшего в бурунных степях Калмытчины и в Ставрополье. Иней растаял, ветви взъерошились от влаги. Настойчиво била капель о твердую землю. Гребешки колеи, застывшей в морозы, почернели и взмокли.
Маруся поослабила шерстяной полушалок. Круглое миловидное личико ее разрумянилось, глаза, широко раскрытые навстречу теплому ветру, как бы согрелись и заблестели. Вероятно, прохожие так приветливо здоровались и отвечали Марусе еще и потому, что добром и лаской светилась она, и любому хотелось ответить ей тем же.
Возле дома Марусю встретила Ксюша, видимо нетерпеливо поджидавшая ее, бросилась ей навстречу.
— Маруся, Вася тяжело ранен! Беда-то какая! Скорее домой. Петя собирается в Севастополь.
— В Севастополь?
— Вызывают его туда. Телеграммой. Ну пошли же скорее, Маруся. Меня послали за тобой, а я думаю, куда за тобой бежать…
Девушка плакала навзрыд, приходилось ее утешать, а тут у самой подкашивались ноги. Василий тяжело ранен? Василий? Почему? Не война же началась! Вызывают Петра в Севастополь… Самые нелепые предположения теснились в голове. Надо держаться спокойнее, не поддаваться, мало ли что бывает в жизни.
— Ксюша, ты успокойся… Слезы твои ни к чему. Ими делу не поможешь…
— Железные вы, — Ксюша оттолкнула ее. — Петр железный, и ты такая же…
Хмурый, сосредоточенный, действительно, железный, Петр собирался в дорогу. Ему помогала мать. Тоже крепко держалась.
— Телеграмма на комоде, прочитай, — Петр правильно понял безмолвный вопрос жены. — Мальчишка заснул. Мама его покормила. Ехать надо. Карпухин не такой товарищ, чтобы по пустякам беспокоить.
Подписанная Карпухиным «срочная» не оставляла никаких лазеек для сомнений:
«Связи тяжелым ранением Василия немедленно вылетай».
— Звонили в райком из города, — добавил Петр, когда Маруся прочитала телеграмму, — еще троих вызывают из района.
— Старшин?
— Каких там старшин! Родителей. Матросских родителей.
— Не война же? — спросила Маруся.
— Служба на море, как на войне. Не приказчиком в потребиловке. Ушанку я не возьму, мама. Не зашивай ее, брось! Маруся, найди кепку. Кажется, в сундуке. Нет, нет, не фуражку, а кепку… До города на машине доеду. Камышев распорядился. А там — лётом до Симферополя. Оттуда рукой подать… Деньги взял. Из тех, что на шифоньер приготовили. Тысячу беру на всякий случай.
