Петр Замойский - Лапти
— Есть, — поднялся второй парень.
На него заранее посмотрели как на кулацкого прихвостня, и он, почувствовав это, смутился и быстро сел.
— Что скажешь? — спросил Вязалов.
— Парень молчал.
— Ты согласен с вашим исполнителем?
Припертый к стене, парень выкрикнул:
— Прошу меня отсюда уволить!
— Почему?
— Понять должны.
Последние слова произнес полушепотом. Опытный в таких делах Вязалов догадался, что дело тут не так просто. Постучав карандашом и прищурившись, он приказал:
— Пунцовский исполнитель, покинь собрание.
Исполнитель встал, обвел выпуклыми глазами собрание и заявил:
— Я раскаиваюсь в своих словах.
— Иди, иди, не задерживай. Завтра явись в сельсовет.
Парень направился к выходу. Как только он закрыл за собой дверь, встал второй представитель.
— Теперь, — начал он, — могу сказать. Хлеба у нас в деревне до черта. Твердое задание до двора не доведено. Вы обвиняли сельсовет — мер он не принимает. Это несправедливо. Нашу деревню присоединили к сельсовету только два месяца тому назад. У нас был свой сельсовет, и с таким вот председателем, которого отсюда выгнали. Сам я бывший пастух. Членом сельсовета не был. Надо мной смеялись. А как избрали в комиссию, семье прохода не дают. Мальчишке голову проломили. А за что? Ничего еще не сделал, а только на собрании выступил да чуть кулаков и зажиточных щипнул. А если хлеб буду выкачивать, мне в первую ночь либо голову снесут, либо избу подожгут. Поэтому и прошу ослобонить меня от работы.
— Да ты что же! — удивился Алексей. — Начал за здравье, кончил за упокой?
— Один я, товарищ Столяров.
— Одного не оставим. Тебе как раз и надо работать.
— А сейчас приступим к списку.
Просмотр списков единоличников — работа с первого взгляда однообразная. Зачитывают фамилии домохозяина, смотрят, сколько у него посева ржи, какая урожайность по замолоту, сколько семьи, скотины, и затем уже высчитывают количество излишков хлеба, — сколько он должен сдать государству.
До полуночи сидели над списками.
Когда кончили, председатель рика установил пятидневный срок для организации первого смешанного обоза по хлебозаготовкам и обещался к тому времени приехать.
Ночевал у Алексея. Несмотря на усталость, они еще долго говорили. Лишь к утру уснули, да и то ненадолго. Разбудил их Сотин.
Полеводу, встревоженному разговором с Митенькой, не спалось. Ему неудобно было беспокоить Вязалова, но не вытерпел и пошел. Сначала долго сидел у них в избе, разговаривал с Дарьей, а когда она затопила печь, вышел на улицу. Постоял возле мазанки, прислушиваясь к мерному всхрапыванию не то Алексея, не то Вязалова, затем осторожно постучал. Отпер ему Алексей.
— Ты что, Ефим, так рано?
— К товарищу Вязалову, — смущенно произнес он.
— Тебе очень его нужно?
Сотни замялся. Он хотел было уже отойти, — но Вязалов проснулся.
— Полевод?
— Это я. Извините, побеспокоил вас.
— Мы сейчас встанем.
Сотин отошел от двери.
Тишина. Улицы пустынны. Изредка прошагает чья-либо корова да старательная баба загремит ведром у колодца. Но спят еще люди. Спят в мазанках, сенях, избах, амбарах. Спят на улицах, в навесах. Спят и лошади в конюшнях, и конюхи спят, и недвижно стоят возле церкви телеги, плуги, бороны, жнейки и тоже будто спят.
Заря чуть занимается. Кое-где петухи поют, собаки сонно брешут. И длится эта тишина только до первого удара пастушьей плети. Тогда мгновенно просыпаются бабы. Мужики могут еще спать, но бабам спать нельзя. Каждое утро изо дня в день, из года в год, иногда с самого замужества и до гроба приходится бабе вставать раньше всех и хвататься сразу за все дела: корову доить, печь топить, пищу готовить. Мужик еще потягивается, зевает, а жена или мать, продрав глаза, не умывшись, хватает ведро и бежит во двор. Торопливо доит корову и чутко прислушивается — далеко ли стадо. Если опоздала и стадо прогнали, то, поставив ведро с молоком в избу, гонит корову, бьет ее чем попало и старается догнать стадо. Вернется, наскоро процедит молоко, сбегает на колодец за водой и тогда уже, открыв трубу, затапливает печь. Хорошо, если есть дрова, хуже, когда солома или кизяк. Солому не поспеваешь бросать, быстро полыхает, а кизяки, — пока их разожжешь, дымом глаза выест. Затопила, надо картошку чистить, пшено мыть, в печь ставить. Одновременно готовит баба и завтрак и обед и рассчитывает, чтобы осталось на ужин.
Вот и заря занялась, и солнце сейчас бросит лучи, и пора бы уже на работу выйти, но бабы возятся у печек, готовят завтраки, обеды. И лезут Сотину в голову цифры. Они складываются из единиц, что дымят над крышами. Четыреста пятьдесят их, этих труб, две трети над колхозными избами. Каждое утро у печей стоят триста колхозниц, каждой потребно на утреннюю суету не меньше двух часов. И отнимает печь у колхоза шестьсот рабочих часов. Но завтрака ждут еще мужики, а их в среднем на семью трое. И число близится к полутора тысячам. Обедать все едут домой — и по два часа на каждого. Потом ужин… И так каждый день…
Подсчет этому загубленному времени подводил хмурый полевод, сидя на толстом пне ветлы.
Из мазанки вышел Вязалов. Посмотрел на село и сокрушенно покачал головой:
— На работу пора выходить, а бабы все печи топят.
— Топят, — подошел к нему Сотин. — Топят! Рабочее время они топят, а не печи. Ты гляди, что получается.
И, забыв, зачем пришел, принялся называть ему цифры, удивляясь им сам.
— Черт возьми! — воскликнул Вязалов, — почему же райсельпо не задумается над этим дымом? Почему не возьмется выполнять прямую свою обязанность: общественное питание? Сколько времени пропадает!
— И какого времени, — вздохнул Сотин. — По зорьке только бы и работать. Утренние часы — золотые!
Встреча друзей
Бурдину давно хотелось проведать своего друга Володю Трубина, приехавшего вместе с ним из Москвы. Трубин был председателем Надеждинского колхоза. Виделись они только в райкоме на совещании перед севом. С тех пор встретиться им больше не пришлось, хотя и были друг от друга в пятнадцати километрах. Горячая работа приковала обоих.
И вот пришлось свидеться еще раз. Вязалов, уезжая, оставил Бурдину записку, в которой предлагал райколхозсоюзу отпустить в «Левин Дол» трактор или паровичок с полусложной молотилкой. В райколхозсоюзе долго прикидывали, откуда им выкроить молотилку с трактором, и нашли, что ее можно перебросить из «Нового мира», где колхоз меньше «Левина Дола», а работают там тракторы от МТС. В МТС тоже дали согласие. И Бурдин, заручившись бумагой, помчался на жеребце «Самолете» в Надеждинку.
Вот и гумна колхоза «Новый мир». Их несколько, как и в Леонидовке. Объехал все тока и, наконец, нашел Трубина.
На радостях оба друга обнялись и расцеловались.
— Я тоже еще издали признал, — взяв Бурдина за плечи, проговорил Трубин. — Ну, что женка пишет?
— Приехала, брат. Весной еще приплыла. Сейчас работает в детских яслях. Твоя как?
— Моя тоже здесь. По культурной части заворачивает. Она тут большую работу проделала. Красные повозки во время полевых работ организовала.
— А у меня дочь растет, — сообщил Бурдин.
— Честное слово? А у меня пока нет… Все, знаешь, некогда. Э-э, да ты здорово похудел. Тоже недосыпаешь?
— Ясно.
— Плохо нам, председателям. Совсем не приходится спать: то до полуночи заседание, то беготня… Кстати, ты закусить хочешь? Пойдем ко мне.
Обедая, два друга, работавшие в Москве на одном предприятии, без умолку говорили, смеялись, вспоминали знакомых. Когда все было пересказано, Бурдин, улыбаясь, вынул бумажку от МТС и подал Трубину. Тот, тоже улыбаясь, принялся читать ее. Когда прочитал, Бурдин заметил, что улыбка у друга на лице поблекла, и никак не мог понять, что такое произошло с ним.
— Значит, выручаешь?
Трубин принялся выбивать пальцами дробь по столу И, помедлив, сквозь зубы проговорил:
— Надо с полеводом посоветоваться.
— С полеводом? — невольно вырвалось у Бурдина, и он часто-часто заморгал. — Володя, да ты что?!
— А что? — пытаясь улыбнуться, но уже сухим голосом отозвался друг.
— А ты разве не хозяин?
— Но его ведь тоже надо спросить. У него планы.
Опять побарабанил Трубин по столу и, слегка отвернувшись, совсем мертвым голосом произнес:
— Я, Сережа, не диктатор.
— При чем тут диктатор? — все более удивлялся Бурдин. — Я ведь тоже советуюсь, когда нужно, с правлением.
— Не про то я, Сережа, но ведь ты сам знаешь, в сельскохозяйственных работах мужики больше нас понимают.
— А ты разве тут политкомиссаром только, а не хозяйственником?
— Ты не так меня понял, Сережа. Одно дело я знаю больше, а другое пока меньше. И всыпаться впросак не хочу. А знаешь, что такое потерять авторитет среди колхозников? Это значит, что будешь не руководителем колхоза, а ходячим посмешищем или, как они говорят, Федорой-дурой. Говорю я тебе к тому, что крестьянство — дело сложное.
