Слово о солдате - Вера Михайловна Инбер
Вечер. Но враги почему-то не переставали бить из минометов. Несмотря на это, пунктуальный Федоров начал ночные земляные работы — весенние ночи коротки. Булахов узнал одного из работающих. Недавно прибыв из пополнения, этот боец был послан к Федорову. Командир и комиссар не сразу решились его послать сюда, боялись, что он может струсить. Но вот он весь в работе. Боец копал землю так спокойно и старательно, точно у себя на огороде, не обращая внимания на отвратительное взвизгивание мин и на разноцветные вспышки ракет — «немецкую чертовщину», предназначенную для того, чтобы сбивать с толку простаков.
— Как дела, папаша? — спросил вдруг Булахов.
Боец взглянул на командира глубоко запавшими глазами.
— Тяжеловато здесь, — глухо ответил он. — Но ничего. Нипочем не уйдем отсюда.
Булахов кивнул головой и отошел. Ведь ему самому не хотелось уходить отсюда. Когда он приходил сюда, он чувствовал, что нет сейчас для человека большего счастья и нет большей чести, чем лежать здесь, на сырой и холодной земле, на шестьсот метров впереди своего расположения, и самому, пряча голову, караулить зазевавшегося врага.
В темноте белели столбы очагов; зловеще безмолвен пустырь, но старой памяти называющийся деревней. Родина! Тихие еловые и осиновые рощи, родные поляны — и эта обугленная пустота на том месте, где была деревня… Каждый из бойцов в сердце своем ощущал эту пустоту, точно из родной природы насильственно исторгнута была живая и милая душа ее. Вот почему не было большего счастья и не было большей чести, чем часами лежать на сырой, холодной земле и, слушая близкие и ненавистные немецкие голоса, караулить каждое неверное движение врага. Выстрел, короткий предсмертный вопль — еще один враг на счету.
Счет убитых фашистов увеличивался. Сначала отрыты были огневые ячейки, потом их соединили ходами сообщения и прокопали траншеи глубоко в тыл. Сделали деревянные укрытия, отрыли землянки. Стала сильно затоплять вешняя вода — прокопали канавки для стока воды. Теперь в землянках и блиндажах стало сухо, уютно, и бойцы подсмеивались над немцами, которые, визгливо проклиная бога и черта, русских и свое начальство, вычерпывали воду из своих окопов. Слышно было, что они дни и ночи занимаются этим дурацким делом.
— Рус, тебе вода много? — кричали они, удивленные тем, что с нашей стороны не слышно звуков вычерпываемой воды…
Шла нормальная жизнь воинской части. Политрук Семаков жил с восемнадцатью и вел постоянную политмассовую работу. Выпущено было три боевых листка, проходили партийные собрания, приняты были в партию младший лейтенант Федоров и старший сержант Жильцов.
Командир батальона Булахов поставил себе серьезную задачу и осуществить ее сумел: двадцать дней отстаивали позицию северо-западнее деревни Сорокино восемнадцать героев и потом были сменены другой частью. Трое из восемнадцати — Поляков, Акоскин, Некрасов — после этого посланы были на курсы младших командиров. Сержант Панасенко принял взвод. Старшему сержанту Жильцову присвоено было звание младшего лейтенанта. Но на место выбывших приходили новые люди. Основное ядро восемнадцати сохранилось, по-прежнему бойцы Федорова были на первом месте в батальоне. И когда мне нужно было встретиться с восемнадцатью, чтобы расспросить об их двадцатидневном подвиге, они во главе с неизменным командиром своим опять оказались на такой позиции, откуда лишь поодиночке могли приходить только поздно ночью.
Много говорить мне с ними не пришлось. Весенняя ночь коротка, и они торопились — нужно успеть на новом месте скорее окопаться. «Подвиг? Да какой это был подвиг! Выполнили приказ. Что было — прошло. Главное то, что происходит сегодня…» И люди скорее торопятся уходить из землянки. Выходя, берут наизготовку автоматы: ведь снаружи совсем близко трещит, сыплется перестрелка…
Только вчера батальон старшего лейтенанта Булахова занял эту рощу, которая полуостровом врезалась во вражеское расположение. Эту рощу враги простреливают с обеих сторон. Очевидно, решив, что русские из-за этого в нее не пойдут, они своевременно ее не заняли. До прихода сюда полка, в составе которого находится батальон старшего лейтенанта Булахова, так оно и было. Но в этом полку шутить не любят. Не пройдет суток, как здесь будут отрыты окопы, построены блиндажи и расставлены пулеметы и минометы. Пройдут считанные дни, и роща превратится в огневой клин, вбитый в глубь вражеских позиций, станет тем, чем стала позиция северо-западнее деревни Сорокине, станет одним из множества пунктов, исходных для нашего наступления.
V.
Пустые поля и неподвижные рощи; темный ельник, сквозистый осинник. Безветренные сумерки… Природа молчит.
Одни из этих рощ заняты нами, другие — врагом, и часа не проходит, чтобы здесь не происходили передвижения и изменения. Война ознаменовывает себя разнообразными грохотами. То беспорядочно громоздится оружейная перестрелка, то вдруг зловеще, вкрадчиво затокует пулемет, то слышен мужественный гул артиллерии, то шакалий взвизг немецких минометов. Звуки возникают то вблизи, то вдалеке, порой сразу и одновременно в нескольких местах…
Константин Яковлевич Финн
Подвиг Петра Игнатьева
Красноармеец Петр Игнатьев был ранен в ногу, когда шел в разведку. Он упал.
Невдалеке от него полз Тимоша Корень. Игнатьев крикнул:
— Тимоша! Я ранен.
Но Тимоша не слышал. Игнатьев крикнул еще раз. Тимоша опять ничего не услыхал, хотя был теперь в каких-нибудь трех шагах от Игнатьева. Петр закричал что было мочи:
— Тимоша! Тимошка!
Но голос свой слышал только он сам: ни Тимоша Корень и никто другой слыхать его не могли, потому что уже минут двадцать Игнатьев в полубеспамятстве лежал на снегу. Ему только казалось, что он кричит. Пуля немецкого часового подстерегла его близ деревни, куда они вместе с Тимошей пошли в разведку, и Тимоша думал, что Игнатьев убит.
Петр Игнатьев очнулся в крестьянской избе. Он лежал на печке. Перед глазами — маленькое оконце. За оконцем — тусклый день. Игнатьев прошептал:
— Кто тут есть?
Никто не ответил.
Он захотел встать с лежанки. Ничего не вышло. Правая нога, казалось, больше не была частью его тела, она как бы стала теперь частью кирпичной лежанки.
Петр пошевелил левой ногой — она была легкая, живая. Он пошевелил руками, помотал головой — все жило. Ободрившись, он попытался оторвать правую ногу от кирпичей, и опять ничего не вышло.
Он закричал:
— Кто ж тут есть?
В избу из сеней вошел старик. Клубы морозного пара ворвались в дверь. Старик был высокий, широкоплечий, костистый. Он подошел к лежанке легкой походкой молодого человека. Ладный старик, из тех, которые живут не хворая и не жалуясь, сохраняя силу свою очень долго, и умирают в одночасье.
— Ну, вот, видишь, — сказал он Петру. — Вот ты живой.
