Разные судьбы - Михаил Фёдорович Колягин
Сергей Александрович попытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, растерянной. Нет! Он не умел скрывать перед людьми решительно ничего: ни радостей, ни обид.
— Ну, чем окончилось? — волнуясь, спросила. Елизавета Ильинична.
— Я-то легко отделался. А вот на хорошего человека поклеп навели.
Наступило молчание. Нахмурив брови, Сергей Александрович смотрел на валенки, оставленные у порога — возле них появилась лужа от растаявшего снега. Елизавета Ильинична продолжала гладить его голову.
— Иди, полежи, успокойся. Тебе нельзя расстраиваться — в поездку скоро вызовут.
10
Владимир Порфирьевич явился домой далеко за полночь. Чтобы не беспокоить жену, прошел прямо на кухню, вытащил из духовки ужин. Но кушать не хотелось: еще находился под впечатлением заседания бюро горкома. Как было подготовлено и, пожалуйста, все обернулось против него! Разве он мог предполагать, что Волочнев успел «спеться» с новым парторгом и выступит на бюро против начальника депо? Лучше было бы не брать его с собой в горком. Рассчитывал, что Данилюк станет вилять, отказываться, что посоветовал установить колодки. Его припрут к стенке. А парторг сам рассказал без утайки, и в горкоме признали это за заслугу. Поддержав Круговых, он сделал доброе дело. Понимали бы они в паровозном деле! Они во всем ищут политическую подкладку. Кому же теперь можно верить, на кого опираться? На Сорокина? Жидкий, ненадежный человек. Хотя выступал в защиту начальника, но какой прок?
Выступление Волочнева было, пожалуй, обиднее строгого выговора, который Зорин получил в горкоме. Почему все-таки Волочнев взял сторону нового человека, который ничем себя в депо не показал? Чем Данилюк сумел обворожить его?
«Я знаю, ты не умеешь кривить душой, — мысленно возражал Зорин Волочневу. — То, что ты сказал в горкоме, не раз говорил и мне в глаза. Я не обижаюсь.
Мы же друзья детства. Ты, я и Сережка Круговых. Бывало, ссорились, но если кто чужой затрагивал одного из нас — имел дело с тремя. Мог же я обвинить Сергея за аварию, а не стал. Я дружбу помню.
С тех пор, как я стал начальником депо, ни разу не обращался к вам за помощью. Я сам был силен. Но сейчас на моей дороге стал человек, как видно, сильнее меня. Он хочет, чтобы я пожертвовал частью своей власти. Но разве легко отдать то, что добыто большим трудом?
Я годами создавал себе авторитет, а он за каких-то четыре месяца дал трещину и готов развалиться. Вопрос поставлен так: или Данилюк, или я. Я не умею себя делить на части.
Я, начальник передового депо, предстал перед горкомом политически отсталым человеком. Вам лучше, когда руководитель идет на поводу у своих подчиненных? Но это не руководитель, а тряпка. Таким Зорин никогда не будет».
Ужин на столе давно остыл. Владимир Порфирьевич вяло помешал ложкой в тарелке, но есть не стал и ушел в комнату. К его удивлению, жена не спала. Сидела она, развалившись в своем любимом плетеном кресле, читала книгу. «Жорж Санд «Индиана», — прочитал Зорин. От покачивания из стороны в сторону кресло мягко и приятно поскрипывало.
Увидав мужа, Агриппина Максимовна отложила в сторону книгу.
— Покушал? А я тебя жду.
Владимир Порфирьевич никогда не рассказывал жене о своей работе, не делился с нею горем. Она его не понимала. Но сегодня испытывал душевную сумятицу, и у него возникла потребность хоть с кем-нибудь поделиться переживаниями. Он сел напротив жены, устало облокотившись локтем на край стола.
Агриппина Максимовна до сорока трех лет сумела сохранить стройную фигуру и нежную кожу. Она ревниво следила за количеством поглощаемых калорий и знала все последние достижения косметики. Широко раскрытые серые глаза под изогнутыми вверх бровями всегда выражали удивление и вопрос.
— Горе у меня сегодня, Рипа, — тихо начал Зорин.
— Что такое? — спросила Агриппина Максимовна сонным голосом.
— Строгий выговор я получил в горкоме.
Агриппина Максимовна зевнула, прикрыв рот маленькой ладошкой, успокоила:
— У тебя еще первый? Стоит ли беспокоиться? Руководитель с выговорами солиднее выглядит.
— Что ты понимаешь? — вскипел Зорин. — Сегодня выговор, а потом по шее.
Агриппина Максимовна снисходительно посмотрела на мужа, великодушно прощая ему слабость.
— Я хотела поговорить с тобой о более серьезных вещах — о нашем сыне, — спокойно проговорила она, не обращая внимания на вспышку мужа.
Зорин уже проклинал себя за то, что пожаловался жене и хотел было встать и уйти, но остался. Ему казалось, что если останется один, не будет говорить и слышать чей-то голос, то сойдет с ума.
— Что у тебя? — отрывисто спросил он. Агриппина Максимовна снова взяла книгу, поправила за спиной подушку.
— Валерию исполнилось двадцать три года, — сказала она. — Не думаешь ли ты, что он на всю жизнь останется машинистом паровоза?
— Почему паровоза? Пусть на электровоз переходит.
— Опять машинистом?
— Поработает немного помощником и машинистом поставят.
Глаза Агриппины Максимовны округлились, тонкие дуги бровей ушли под складки лба.
— Ты ведешь себя так, будто у тебя нет семьи.
«И тут начинается», — обреченно подумал Зорин. В нем поднималась злоба. Если не взять себя в руки, не обуздать вспышку, то он начнет бить, ломать все, что попадется под руку. Зорин знал также: жене перечить нельзя — расплачется, начнет проклинать судьбу, которую она из-за него, Зорина, погубила. И все это, как обычно, закончится ее обмороком. Слез Владимир Порфирьевич терпеть не мог и всегда уступал жене, когда она плакала. Напряг волю, заставил себя успокоиться.
— Ты что от меня хочешь? — хрипло спросил он.
— Лично я — ничего, — ответила Агриппина Максимовна, — а Валерию пора, на худой конец, быть уже старшим машинистом. У хорошего родителя он бы давно в инструкторах ходил.
— Но, Рипа, это не так просто, — окончательно взяв себя в руки, мягко возразил Зорин.
Агриппина Максимовна даже привстала.
— Не говори так! Ты начальник депо — у тебя власть.
— Но, пойми, Рипа. Для того, чтобы назначить Валерия старшим машинистом, надо кого-то снять. А сейчас в депо вокруг меня очень сложная обстановка.
Жена отбросила в сторону книгу.
— Разве нельзя найти повод, чтобы снять кого-нибудь? Ради своего ребенка.
— Рипа, пойми.
Но Агриппина Максимовна уже разошлась, не остановить ее, — пока не уступишь. Глаза ее наполнились слезами.
— Что пойми! — закричала она. — Мне Сорокин рассказывал. Хотели снять Круговых, а ты, ты его защитил. Тебе какой-то Круговых дороже родного сына. Какой он тебе друг — мазутник, машинист! — Она уже плакала навзрыд, обмахиваясь открытой книгой. — Я ради тебя погубила жизнь, провела ее в провинции, а могла бы жить в
