По собственному желанию - Борис Егорович Бондаренко
— Я ничего не понимал тогда. А как теперь вижу, и не надо было понимать… Она… Не знаю, Кент, этого не объяснишь. Тебе по крайней мере. У тебя ведь ничего подобного не было и никогда не будет. И мне жаль тебя, да-да, представь себе, жаль! Ты, такой сильный, титулованный, талантливый, и я, ничтожество, ничего не добившееся в жизни, и все-таки мне жаль тебя… Потому что ты не способен понять такой элементарной вещи, что бывает в жизни человека время, когда стыдно быть сильным и мужественным, да-да, стыдно, не смотри на меня так! Ведь ты даже вообразить не можешь, что самое обыкновенное существо, каких миллионы, — с косичками, лентами, бантиками, с нулевым интеллектом, по твоим, разумеется, понятиям, и никакого от него, этого самого интеллекта, реальной пользы, даже примитивную задачку решить не может… И такое вот существо может стать… Ну чем оно может стать для тебя? Это же не теория относительности… или что там еще есть в твоей науке… Это существо ни изучать не надо, чего уж там изучать, тут ни одной формулы не применишь… А что его любить можно, просто любить — и ничего больше, боготворить можно и должно, что только видеть эти косички, ленточки, бантики — это же… наслаждение, это же сама жизнь, это же и есть счастье, понимаешь? Это все, понимаешь? А эта жизнь возьми да и кончись… Она сестра тебе была, а что ты, скажи честно, почувствовал, когда узнал о ее смерти? Признайся — для тебя это уже в прошлом, ведь целых полгода прошло, как она умерла… А для меня — настоящее, я ничего не могу забыть, не могу не помнить, не думать, не знать, что ее нет, нет, нет! Вот ты в Долинске говорил мне — не ожидал, что я так быстро сломаюсь. А это не я сломался, Кент… Меня-то уже нет, понимаешь?! Нет! Руки есть, ноги есть, голова на месте, в общем все есть, что полагается человеческому телу, но я-то ведь состою не только из тела. Я-то ведь еще… и душа, и в первую очередь душа, это ты можешь понять? А душа-то моя — это ведь Ольга. Душа-то моя все эти двадцать или сколько там лет вместе с ней росла, а тут все одним ударом взяли и вырвали. Руку или ногу оторвать — это ведь тоже больно, даже, наверно, очень больно. Говорят, потом эти несу… несущественные, несуществующие руки и ноги долго еще болят. Но без руки и ноги жить можно, живут, а как без души жить? Ну, может, и без души жить можно, еще не знаю, но ведь была она у меня, душа, еще совсем недавно, всего полгода назад, была, а теперь там, — он ткнул себя пальцем в грудь, — ничего нет. Все вырвано с мясом и кровью и болит, Кент, болит… — Ему очень хотелось заплакать, но он пока сдерживал себя. — Если бы ты знал, как болит… И я не знаю, что делать с этой болью. Может, со временем все и зарастет, но сейчас-то, сейчас что мне делать? Скажи ты, такой умный-разумный… Работать? Но ведь эта проклятая работа и убила Ольгу… А может, — в неожиданном озарении сказал он, — это я ее убил, когда выбрал для нее геологию? А? — изумленно повел он головой. — Но если так, я ведь и себя убил…
Тяжко приходил потом в себя Георгий. Водки больше не пил, даже почему-то, против ожидания, и не хотелось. Как уехал Кент, он не помнил. Ходил по гулкому, пустому дому Сергей, готовил какую-то еду, приносил ему — Георгий, чуть попробовав, отставлял тарелки. Он целыми днями лежал на диване, помногу спал, иногда выбирался на крыльцо покурить, молча смотрел, как ненужно возится в саду Сергей. Тот иногда встревоженно оглядывался на него — Георгий отворачивался.
В субботу Сергей истопил баню, позвал его. Георгий молча мотнул головой. Сергей неожиданно твердо, почти резко сказал:
— Надо, Гошка! Ты уже черт знает сколько не мылся, запаршивел весь. Нельзя же так!
— Нельзя, говоришь? — Георгий усмехнулся. — Ну, раз нельзя, пошли.
Оглядывая раздетого Георгия, Сергей почти со страхом сказал:
— Господи, похудел-то как… Ты что, совсем не можешь есть?
— А ты думаешь, я ваньку валяю?
— Да ничего я не думаю! Но так же нельзя, Гошка!
— А как можно?
— Ну надо же что-то делать! Может, к врачу сходишь?
— Зачем?
— А затем, — рассердился Сергей, — что жить-то надо, в конце концов! А для этого жрать надо!
Георгий вздохнул:
— До чего же вы умные с вашим высоконаучным братцем… Все-то знаете, что надо, чего не надо…
К врачу Георгий не пошел, и дня через три Сергей сам привел к нему молодого рыжеусого парня с мощными руками молотобойца.
— Вот, — виновато сказал Сергей, — Валентин Александрович, мой давний приятель, очень хороший врач. Пусть посмотрит тебя.
— Здоров я, — раздраженно повел головой Георгий.
— Здоровы — тем лучше, — спокойно отозвался Валентин Александрович, присаживаясь на диван и вынимая стетоскоп. — В таком случае через десять минут к обоюдному удовольствию расстанемся.
И Георгий, решив, что так просто от них не отделаться, дал осмотреть себя.
Валентин Александрович, необычно легко касаясь его тела большими руками, не сводил с его лица упорного, жесткого взгляда и, когда Георгий хотел отвернуться, негромко скомандовал:
— На меня смотрите, Георгий Алексеевич, на меня…
И, закончив осмотр, спокойно бросил:
— Собирайтесь, через час пришлю за вами машину, поедете в больницу.
— Зачем? — не удивился почему-то Георгий.
— А затем, дорогой товарищ, хоть ты и уверяешь меня, что здоров, но поскольку ты в медицине профан, а я специалист, придется поверить мне — болен ты, Георгий Алексеевич… И даже, представь себе, серьезно.
— Чем?
— Могу объяснить. — Валентин Александрович дернул себя за ус и произнес какую-то тарабарщину из десятка непонятных слов. — Все ясно?
— Вполне, — Георгий вздохнул. — И надолго?
— С месячишко полежишь, точно, а дальше от тебя самого будет зависеть.
Сергей навещал его почти каждый день. Георгий угрюмо отсиживал с ним на скамейке в больничном парке десять — пятнадцать минут, нехотя отвечал на вопросы, провожал Сергея до ворот и отправлялся стучать в домино. В одно из свиданий Сергей как бы между прочим сообщил, что покупатель на дом нашелся, дает пять с половиной тысяч, на днях все будет оформлено, а для этого нужен паспорт Георгия.
Горячая, до слез, обида захлестнула его. «Все уже без меня решили… Даже не подумали, где я жить буду.
