Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало

— Конечно, никто себя не обкрадет, — согласилась Бахурка.

— Ну, а если не хотите обкрадывать себя, развязывайте вязанки.

Однако никто не послушался.

— Как это так? — заговорила Ганка. — Мы не обкрадываем. Мы валежник собрали, он все равно сгнил бы… Разве государство от этого разбогатеет?

— А ты думала! Ты возьмешь ветку, а она, — показал на Бахурку, — потащит дерево.

— Господи… — вздохнула Бахурка.

— …вот ничего от леса и не останется, — закончил Чуприна.

— Стоял и еще стоять будет, — отрубила Ганка.

— Это кто ж тебе такое сказал? — глумливо поинтересовался Чуприна.

— Сама знаю! — отрезала Ганка.

— Ну что ж…

Он достал из кармана ножик, и не успели женщины опомниться, как лесник перерезал веревочки и рассыпал вязанки. Только шагнул к Ганке, чтоб и ее веревку перерезать, но она повернулась и крикнула детям, стоявшим поодаль:

— Иван! Саня! Толик! Хворост на плечи — и айда!

Дети послушались. Ганка и свою вязанку ухватила. Чуприна опешил. Потом бросился вперед, собака за ним, она обогнала детей и остановила их. Чуприна подошел к каждому — и хворост вмиг оказался на земле. Никто из детей не заплакал, но когда лесник повернулся к их матери, у Сани на глазах выступили слезы.

Ганку трясло. Она бросила вязанку и, сжав кулаки, пошла на лесника. Собака заворчала.

— А ты сучил те веревки, что режешь? А, выродок! — кричала она на него, будто ударить собиралась. — Чтоб тебя резало по живому месту, чтоб тебя по душе полосовало!

Губы у Чуприны чуть вздрагивали — что-то похожее на улыбку скользило по ним.

— И у тебя руки не отсохнут, как ты чужое добро переводишь? Изувер семиголовый, ирод окаянный! У тебя не сердце, а шиш в груди! — Ганке самой стало смешно от сказанного, и мгновенная улыбка осветила ее. — Или думаешь, моим детям легко ходить в лес за топкой? Думаешь, я бы их посылала? Или сама ходила бы? Глянь на свою собаку: она хоть ворчит, зато не хватает никого! А ты не ворчишь, а сразу за горло!.. Так вот, как перерезал веревки, так и свяжи их! Скрути! А то мы тебя так свяжем, так скрутим, что и холера тебя возьмет!

Чуприна пощупал рукой ружье — на месте ли оно, хотел что-то сказать, уже и рот раскрыл, да только плюнул в сердцах и полез в карман за папиросой. Ганка умолкла, дышала тяжело. Чуприна закурил, опять что-то хотел сказать, но — повернулся и пошел в глубь леса. Собака, присев на задние лапы, посмотрела на хозяина, потом на женщин и кинулась вдогонку за хозяином.

Чуприна исчез, будто его и не было. Первой пришла в себя Бахурка — она перекрестилась:

— Свят, свят, свят! Что же теперь будет?

Ганка и на нее накинулась:

— Замуж вас отдадут, баба! Что же еще будет?

Бахурка обиделась:

— Куда уж мне за тобой!.. А только зачем ты так с ним? У него и собака… Он не простит — пошел, наверно, заявлять…

— На меня не заявит, а на вас, баба, может, и заявит.

Бахурка обиделась еще сильнее:

— Почему же так? Я одна пришла, а ты даже с детьми!..

— Потому что язык у вас длинный!

Что же было делать с вязанками? Бросить? Но ведь столько труда вложили, чтобы собрать! Они бросят, а кто-нибудь наткнется — и спасибо не скажет. Но и забирать — опасно.

— Ну, вы как хотите, — сказала Ганка. — А я свое не оставлю! Дети! Скручивайте веревку да вяжите вязанки!

Глядя на них, другие тоже начали связывать. Хоть и страшно, но что поделаешь! Семь раз не умирать.

А с Чуприной Ганка еще как-то встретилась. Да не в лесу, нет. Уже вьюжило, на огородах снегу лежало, как беды, из хаты носа не высунешь, — настоящая зима тогда началась сразу, даже дожди осенние не шли. Сидела Ганка с детьми на топчане, фасоль и горох лущила, вдруг под окнами конь зафыркал, сани заскрипели. Может, кто мимо проехал, подумалось, но через минуту входит в хату незнакомый человек, в кожухе, в валенках, а на бровях белые сугробики сияют.

— Добрый день! — сказал он громко. — Не узнаете?

Ганка не узнала. А Саня пискни тихонько:

— Это Чуприна…

Правда, он. К гостям Ганка не привыкла, а к таким, которых не знала, и вовсе. Приехал же он к ней неспроста, полные сани веток привез, грабовых, толстых. Ганка сперва отказывалась: мол, нечем заплатить, пусть бы кому другому продал, но Чуприна даже рассердился, сказал, что денег ему не нужно, что это он  т а к  привез.

— Так? — не понимала Ганка. Они стояли уже во дворе, их порошило снегом. — Кто же это приказал?

— Да это я сам, от себя…

— А что, всем развозят? — допытывалась она.

— Да нет, не всем, это я только вам… Помните, тогда в лесу? Не мог забыть ни вас, ни детей… Служба у меня такая, черт бы ее побрал! — Он, казалось, был выпивши: уж больно горячо и громко говорил. — Сам знаю, что ругают, да мне ведь иначе нельзя.

Хорошее топливо привез Чуприна, хватило надолго, да еще немного и торфа было, так зиму и перебились.

И потом ходила Ганка за хворостом. Да как-то так получалось, что не встречалась больше в лесу с Чуприной.

Запомнилось навсегда Ганке, как ранним утром стучат ей в окно. Если в воскресенье, — значит, кто-то из молодиц, чтобы вместе на базар отправиться. Если же в будний день — непременно Максим Тюпа, бригадир, напоминает про работу. А у нее с утра столько хлопот по дому, что она за ними стука не слышит. И Тюпа начинает колотить кулаком так, что стекла звенят.

— Ганка!

— Что там такое?

— Открой! Заперлась на все засовы. — И когда она выходит во двор, подобрее: — Еды наготовила?

— А ты что, дома не