Ицхокас Мерас - Желтый лоскут
Я снял сапожки.
— А зачем разулся? — спросил Диникис.
— Больно мокро, загрязнятся, — ответил я, засунул сапожки за пазуху и помчался домой.
Дождь перестал. Даже не моросило. Сноп последних лучей, прорвавшись из темной громады туч, испещрил бликами грязные потоки воды. На ухабистых обочинах улицы в лужах зыбилась и морщилась вода, переливаясь и светясь всеми цветами радуги. Шел я не разбирая, прямо по лужам. Не беда, что в моих старых деревяшках хлюпала жидкая грязь! Ведь под оттопыренной полой курточки новые сапожки… Меня охватило желание еще раз взглянуть на них, потрогать блестящую кожу голенищ. Я остановился, вытащил один, за ним другой.
И тогда я почувствовал на себе чей-то взгляд. Поднял голову. Передо мной стоял пожилой мужчина, без шапки, в поношенном пальто. Лицо его было очень знакомо.
— Это ты, Бенюк?! — удивленно спросил он.
Услыхав свое имя, я вздрогнул и шарахнулся в сторону. Обойдя бочком мужчину, я стремглав бросился прочь. Неужто узнал меня?.. Не увязался бы за мной… Сейчас сцапает и передаст полиции или немцам. Меня прикончат, как шелудивого щенка, и зароют в землю где-нибудь у дороги, а может, и зарывать не станут. Теперь люди такие плохие. Только Диникисы хорошие, добрые…
И я припустил не оборачиваясь. Уже и батрацкая близко, осталось только перебежать деревянный мостик через речку. Мне казалось, что стоит очутиться дома, и я спасен.
Задыхаясь, ворвался я в избу и прямо в охапку к Диникене.
— Ради господа, что стряслось? — встревожилась она.
— Опознали меня…
— Кто? Где? Иисусе, Мария!
— Мужчина… Какой-то мужчина.
— А отец где?
— У сапожника. Магарыч распить собираются, — лязгая зубами, еле выговорил я.
— Полно, успокойся, никто тебя не тронет, никому в обиду не дадим. — Она гладила меня по голове, целовала лицо, глаза. Потом сердито заворчала: — И надо же было отпустить ребенка одного… Магарыч, еще чего…
И тогда я вспомнил про свои сапожки. Раскрыл полы курточки и вытащил один… А второй где? Второго сапога не было. Я его, видно, обронил по дороге, удирая от того человека. Мне стало так жалко потерянного сапога, так обидно за себя, вынужденного от всех прятаться, что я уткнулся Диникене в колени и горько заплакал.
Вдруг послышался стук, а следом жалобный скрип отворяемой двери. Я поднял голову и… о ужас! — в проеме дверей стоял тот мужчина.
Я схватил руку Диникене и судорожно выдохнул:
— Он…
Губы Диникене задрожали, она крепче обхватила меня.
Мужчина с виноватой улыбкой посмотрел на меня.
— Ваш сын потерял сапожок. Вот я принес его.
Он положил на лавку сапожок, мой сапожок с пятнышками рыжеватой грязи на голенище.
— Прощайте. Извините, что потревожил, — поклонился он и вышел.
Опять жалобно скрипнула дверь.
Я высвободился из рук Диникене и подбежал к окну.
По дороге в город неторопливо шел мужчина без шапки, запахнув полы пальто. Шел не оглядываясь, но мне казалось, что с его лица не сошла еще виноватая, добрая улыбка. Тогда я подумал, что, кроме Диникисов, есть и еще хорошие люди на белом свете.
ПОХОРОНЫ
Хозяевами поместья были барон фон Венцель и его овчарка Рекс.
Баронессы никто никогда в глаза не видел. Она вечно торчала в своих хоромах и на белый свет не показывалась. Только иногда поздно вечером на занавешенном окне барской спальни мельтешила острая треугольная тень — голова баронессы в ночном колпаке.
Допоздна набегавшись по отдаленным аллеям помещичьего парка, мы с Алексюкасом пробирались домой, прижавшись друг к дружке, стараясь не смотреть на серую тень. Так и мерещилось, что это страшное привидение возьмет выскочит из окна усадьбы и вцепится в нас своими острыми когтями.
Среди батраков одни поговаривали, будто баронесса ежевечерне молится своему немецкому богу, чтобы ниспослал ей наследника, которого не дождалась за тридцать лет… Другие утверждали, что баронесса уже давно с ума спятила и не только ударилась в молитвы, но, как вечер, Рекса спать на пуховые подушки укладывает… сыночком зовет. А утром глядит — это пес, и лупит его кожаной плеткой. Ну он оттого еще злей становится и весь день бешено воет.
Старый Вайткус дивился:
— Да кто знает, как это… Неужто правда?.. Даром, что немка.
Но Бернотас, мастак рассказывать разные байки, тут же находил ответ:
— Да ведь, кум, как ни говори, а чуть не каждый немец аккурат к вечеру дуреет. Чего же Венцелене другой быть. Рекс, сам видишь, какой бешеный.
Я не знал, кто из них прав, зато знал, что Рекс — страшная собака. Стоило ему показаться, как кидались врассыпную куры, гуси, кошки и мы, дети батраков.
Барона, собственно, в лицо мы тоже не знали. Видели только его ноги в коротких, чуть ниже колен, брюках-гольф, в длинных клетчатых чулках, плотно облегавших тощие икры, и его пса Рекса, который либо терся об эти ноги, либо несся далеко впереди своего хозяина.
Каждый день, с утра до ночи, то здесь, то там, появлялись они, хозяева поместья, — эти поджарые ноги в коротких широких штанах и огромная овчарка. Мне даже казалось, что и ходят-то они не по земле, как все мы, а плывут, возносясь над людьми, над всеми угодьями, эти высохшие клетчатые икры ног и Рекс, а с ними и серое треугольное привидение в окнах барских покоев.
Иногда Рекс принимался выть. Выл протяжно, яростно, и этот вой жутью отдавался в сердце, разносясь по всему обширному поместью и эхом возвращаясь от леса, высокая стена которого начиналась тут же за крайним батрацким жильем.
Однажды ранней весной мы с Верике, дочкой Кветкусов, взапуски бежали домой с охапками ивовых веток в руках.
— Погляди, Бенюкас, — сказала она, трогая мягкие шелковистые вербные барашки, — деревья-то проснулись, ожили, правда?
— Конечно, весна ведь. Скоро все зазеленеет.
Верике с нежностью касалась распустившихся почек пальчиками, губами.
— Совсем как только что вылупившиеся цыплята, такие же пушистые… Увидишь, скоро наша клушка высидит их много-много.
И она вприпрыжку пустилась вперед, но потом вернулась.
— Как цыплята подрастут, мама их продаст и мне ботиночки купит!
Я посмотрел на потрескавшиеся красные ноги Верике.
— Бенюкас, а тебе тоже купят?
— Нет, у нас семья большая… И ни одной наседки нет. Да и босиком лучше. Совсем не холодно.
— Холодно… Я попрошу маму, чтоб и тебе купила. Ладно?
Она взглянула своими большими ясными глазами, озарявшими ее милое худое личико. Ее непокорная светлая косичка так весело развевалась на ветру, будто мы уже оба обуты в новенькие башмаки.
— Ладно, Бенюкас?
— Мне не надо. У меня сапожки совсем целые.
Верике еще что-то хотела сказать, но тут порыв ветра донес и кинул нам в лицо яростный вой, от которого похолодело сердце. Верике в страхе кинулась ко мне, взметнулись ветки и серебристые барашки посыпались к ее ногам. Лес повторил страшный вой овчарки, будто желая его отбросить назад к усадьбе.
— Рекс! — простонала девочка.
— Бежим!
Я схватил ее за руку, и мы бросились домой.
Рекс еще раз-другой взвыл, но мы уже были дома, в кухне у Кветкусов, и успели даже прийти в себя, хотя с перепугу мурашки все еще бегали по спине. В ту минуту прибежал и Алексюкас.
— Так вот вы где, а я все задворки обыскал. Небось Рекса испугались? Зря! — хорохорился Алексюкас и шепотом добавил: — Слыхали? Бернотас собирается Рекса прикончить, а то он всех кур передавит да и детей пугает. Только молчок…
Мы с Верике очень обрадовались и принялись кружить Алексюкаса.
— А я нисколечко его не боюсь, — хвастался он. — Лучше идемте во двор играть или давайте клушку дразнить.
Наседка сидела в коробе у плиты, распластав крылья. Алексюкас щелкнул ее по клюву, курица закудахтала, взъерошила перья, стала подкатывать под себя яйца и, наконец, клюнула Алексюкаса в палец. Он отскочил, разозлился и еще раз щелкнул наседку. Она не на шутку всполошилась, нахохлилась и еще громче заквохтала.
— Отстань, Алексюкас, не надо! — просила встревоженно Верике. — Еще яйца раздавит…
— Так чего она клюется! — проворчал он, надув губы.
— Все равно не надо… Она высидит цыпляток, желтеньких таких, пушистых.
Алексюкас опустил голову и принялся сосать исклеванный палец. Верике стала гладить, целовать серый заскорузлый клюв своей хохлатки, но ей так и не удалось успокоить потревоженную наседку. Курица поднялась и, словно шар из перьев, покатилась к двери.
Мы с Алексюкасом кинулись со всех ног и кубарем выскочили в сени. Наседка шумно перемахнула через нас прямехонько во двор.
Стоя в дверях сеней, мы видели, как хохлатка стала разминать свои лапки, поднимая и опуская их. Бедняжка их, видимо, здорово отсидела. Нет уж, если бы меня так засадили на целый день, пожалуй, я не выдержал бы и совсем скапутился.
