Лидия Вакуловская - Улица вдоль океана
— Наш район доктор Антон Филиппа — умный человек! Ты не видел, какая доктор операция Пепеу делал? — Пепеу быстро направился к сцене, довольно резво перешагивая через пустые скамейки и задирая к подбородку свои рубашки с больничными штемпелями.
— Видал, какой шрам крепкий? Трогай рукой; теперь не болит! — говорил он Барыгину, очутившись на ярко освещенной сцене, — Здесь болезнь язва жила, теперь не живет! Доктор резал, потом крепкий нитка-иголка зашивал. Нитка шов называется! — похлопывал он себя по животу.
— Да, хороший шов, — серьезно подтвердил Барыгин.
Из зала наперебой требовали:
— Пепеу, смотри на нас, мы тоже видеть хотим!
— Эй, Пепеу, я тоже трогать хочу!
— Зачем спешить? Все посмотрите. Живот крепкий, — совсем не болит. Пускай раньше Рыпель смотрит, Нутенеут смотрит, товарищ Барыгин смотрит, — гордо отвечал в зал Пепеу и направился к столу президиума, говоря: — Ты, Рыпель, Коравье больницу вези, говори доктор, пускай два нога ему режет. Зачем Коравье к Верхним людям ходить? Я знаю, когда говорю.
Но тут из зала кто-то крикнул:
— Пепеу, твоя Анкаиа говорит, ты больницу боялся, в окно, удирал, тебя доктор ловил! Расскажи, почему боялся?
Чего-чего, а такой болтливости от своей старухи Пепеу не ожидал. Он даже присел от возмущения и схватился руками за голову. Дело в том, что из больницы он в первый день действительно убегал, и доктор действительно поймал его на причале, когда он шнырял там босой, в больничном халате, в поисках вельбота из Медвежьих Сопок.
— Подожди, старая, я тебе дома покажу, как языком пустые слова болтать! — сердито погрозил он пальцем пробиравшейся к выходу жене..
Зал снова загудел.
— Верно, Пепеу, лучше дома говорить будешь!
— Садись, Пепеу! Другие говорить хотят!
— Если вы знаете больше Пепеу, тогда я свои вопросы кончал! — вконец обиделся Пепеу, после чего повернулся спиной к залу, прошел к столу и важно уселся на пустой стул, оказавшийся в президиуме.
— Я буду свой вопрос спрашивать, но пускай раньше Ротваль спрашивает, она первой хотела, — поднялся Ким. Однако дожидаться, пока заговорит Лидочка, не стал, а сразу же обратился к Барыгину. — Ты сказал — скоро в бригады палатки новые привезут, яранги больше не будет. Ты сказал — палатка воздухом надувать надо, палатка тепло хорошо держит. Я вчера такую речь по радио слушал, позавчера слушал. Пастухи меня спрашивать могут; когда точно палатки привезут? Ты мне точно говори.
И только он умолк, как Лидочка Ротваль крикнула в зал: — Эй, Гиуне, слушай! Этынкай, слушай!
— Одну минуточку, — остановил ее Барыгин — Я объясню товарищу насчет палаток.
— Нет, раньше я спрашивать буду, — не согласилась Лидочка и, обхватив ладонями свой тугой живот, заявила: — Я ребенок рожать скоро буду. Может, мальчик, может, девочка рожать буду. Почему плохо, если у меня ребенок будет? — в упор спросила она Барыгина.
— Почему же плохо? Наоборот, хорошо, — ответил он, несколько смущенный столь откровенным вопросом, никак не относящимся к его докладу.
— Этынкай, ты слышала? Я тебе говорила — хорошо, когда у меня будет русский ребенок! Гиуне, скажи ей мои слова, она не поймет по-русски! — обрадованно вскричала Лидочка, энергично размахивая руками. — Мой летчик меня на материк звал… А мне зачем ехать? В своем селе жить буду. У меня еще много русских детей будет!
Гиуне прошептала что-то на ухо старухе Этынкай. — Та живо поднялась с пола и, став на колени, принялась что-то кричать Лидочке по-чукотски хриплым, кудахтающим голосом.
Лидочка громко захохотала и стала по-чукотски кричать что-то в ответ старухе.
Барыгин хотел остановить женщин, поднял руку, собираясь объяснить Ротваль, что иметь ребенка от летчика, который любил ее и с которым она сама не захотела покинуть село, — не грешно, а плохо другое — что Ротваль хочет иметь много детей от разных мужчин. Во всяком случае, так он понял ее.
Но сказать он ничего не успел, в зале поднялся неимоверный шум. Бухгалтер Чарэ стучал карандашом по графину с водой, Калянто что-то громко кричал в зал, Рыпель в чем-то убеждал фельдшера Павлова, жена фельдшера что-то доказывала бригадиру Тынеску, Лидочкиному отцу. Барыгин никак не мог разобраться во всей этой зычной, прерывистой мешанине чукотских слов. К Барыгину подошел вспотевший Калянто.
— Надо перерыв делать, успокаивать всех немножко, сказал, он осипшим голосом. И тут же, страдальчески сморщась, крикнул в зал, но уже не по-чукотски, а по-русски: — Я сколько раз кричать буду, что тихо сидеть надо! Может, вы на забой оленя пришли, а не в клуб собрание делать?
Но никто не слушал председателя. Страсти кипели. Все орали и переругивались, пока не вмешался Рыпель. Он вышел на край сцены и сказал своим могучим басом:
— Тихо! Я вас долго; слушал и понял, о чем вы спорите. Теперь послушайте меня и поймите, что я скажу.
После этих слов зал притих. Когда наступила полная тишина, Рыпель заговорил:
— Одни говорят — плохо, если чукчанка рожает ребенка от русского, другие говорят, что это хорошо. Я тоже считаю, что хорошо. По-моему, ничего нет плохого, если у Ротваль будет ребенок от русского. Ты, Гиуне, кричала, зачем ей белый ребенок? Но кто знает, будет он белый или темный, если у него мать чукчанка? Лучше всего, когда он будет здоровый и сильный. Но тебе, Ротваль, надо все-таки выходить замуж, иначе получится уже, плохо.
— Зачем мне замуж ходить? — мгновенно отозвалась Лидочка, обращаясь не к Рыпелю, а к Барыгину. — Вот у нашей Нутенеут муж есть, да? А зачем такой муж? Все знают, как Еттувье бьет Нутенеут! Почему не говоришь, что это плохо? Он ее неделя назад бил, раньше бил, сегодня опять бил. Мой летчик меня не бил, а я за него замуж не ходила. Тебе Гиуне объяснять хотела, как делать, чтоб Еттувье не бояться, — обернулась она к Нутенеут, у которой на глазу красовалась ослепительно белая повязка.
— Такой муж хуже волка! — крикнула Гиуне. — Такой муж прогонять сопки нада! Он тебе глаз бил, теперь повязка делать нада!
Приумолкший было зал опять взорвался.
— Зачем Еттувье дома сидит, собрание не ходит? — Крикнула Гиуне. — Пусть Нутенеут скажет!
— Еттувье полный фляга спирт нес! Я сам видал! — фальцетом сообщил старик Пепеу.
— Гиуне хорошо говорит — прогонять Еттувье из села надо! — стукнул ладонью по столу отец Лидочки Ротваль. — Пускай другой киномеханик шлют!
Барыгин взглянул на Нутенеут. Она сидела, опустив голову.
«Да, дело неладное, — подумал Барыгин, — Надо принимать какие-то меры».
Калянто спрашивал Нутенеут перед собранием, почему у нее забинтован глаз, и поверил, будто ее укусил овод. Он обернулся к Нутенеут, собираясь спросить ее, правда ли все это, но, посмотрев на ее пепельное лицо, все понял без слов.
«Как не знал раньше? — с досадой подумал он. — Все село знает, председатель не знает».
Между тем зал продолжал бурлить, и Лидочка Ротваль требовала, чтобы Еттувье привели в клуб.
— Мы будем ему вопрос задавать, пускай он отвечает, почему так делает? — в десятый раз настаивала она.
А старик Пепеу в десятый раз сообщал;
— Еттувье полный фляга спирт нес! Доктор Антона Филиппа говорил: глупый человек спирт пьет!
Рыпель снова попытался восстановить порядок:
— Тихо! Слушайте меня! Я вам все объясняю. Я вам расскажу, как надо поступать с Еттувье!..
Неизвестно, удалось бы ему и на сей раз утихомирить зал, если бы в эту минуту с улицы не донеслись гулкие частые удары о рельс. Тревожные густые звуки ворвались в зал, и на секунду стало пугающе тихо. Потом люди бросились к выходу, опрокидывая скамейки, застревая и толкаясь в узких дверях.
Видя, что в дверях образовалась пробка, Калянто раскрыл окно и выпрыгнул во двор. За ним той же дорогой выбрались фельдшер и Рыпель. Барыгин тоже спрыгнул с подоконника во двор. Люди бежали к океану, а какой-то сгорблённый старик все садил и садил толстым железным прутом, похожим на кочергу, по рельсу, подвешенному на веревке к перекладине между столбами. Возле старика вертелась, держа на весу усохшую лапу, собака.
Рыпель, пробегая, узнал собаку — сперва собаку, потом — отца. Он хотел свернуть к нему, но, увлеченный общей тревогой, пробежал мимо.
11
Сельсовет стоял на самом краю обрыва, поэтому Коравье не рискнул спуститься к воде, а присел на верху уступа — отсюда хорошо было видно всё, что происходило у воды и на воде, он пришел сюда после того, как содрал ладони, стегая железным прутом по рельсу. За ним приплелась собака…
Был час отлива. Океан у берега волновался, то наступал с уханьем на гальку, то, сжимаясь, пружинисто откатывался назад, смывая отбросы, оставленные зверобоями после разделки. По вымытому берегу, бегали, размахивая рунами, люди. А вдалеке, в растревоженном океане, тонул и кричал Еттувье.
