Александр Твардовский - Советский рассказ. Том второй
В другом конце станции мы взяли капсюли-детонаторы в большой картонной коробке и три бухты шнура.
— Дело ясное, — пробормотал Ткач.
На обратном пути я подпрыгивал на ящиках с толом, осторожно держа на коленях коробку с капсюлями. Казалось, дороге не будет конца. С полпути мы почему-то свернули в сторону, на обсаженное тополями узкое шоссе, и я даже не мог спросить, в чем дело. Высоко подбритый затылок комбата невозмутимо покачивался в заднем окне кабины, а из бокового окна летел и летел папиросный дымок.
В стороне, неподалеку от шоссе, показалось длинное село, растянувшееся по склонам заросшей садами балки. Мы остановились у второй с краю хаты, белевшей между вишневыми деревцами. Комбат неторопливо вылез из кабины, разминаясь.
И, только увидев счастливое лицо Ткача, я наконец понял, куда мы приехали.
6
Никогда не забыть мне того вечера и той хаты, запаха вянущей травы на чистом глиняном полу. Казалось, все довоенное, мирное, милое, уходя, навсегда прощается с нами.
Комбата усадили в красном углу, под иконами, потемневшими дочерна в своих золотых и серебряных ризах. Портрет Ильича висел рядом на голубовато-белой стене, обрамленный вышитыми рушниками.
Старый Ткач, маленький, с расчесанными желтыми усами, сидел справа от комбата в пиджаке, надетом поверх чистой ситцевой рубахи, даже будто не глядя на сына. Руки его, коричневые, с въевшейся в трещинки землей и выпуклыми белыми ногтями, чуть дрожали, когда он наполнял стоявшую перед комбатом толстую, треснутую у края чарку.
— Кушайте, — приговаривала тем временем мать, — кушайте ж, будь ласка…
Она без устали двигалась от печи к столу и обратно, неслышно переступая босыми ногами; казалось, вся ее забота была только о том, чтобы никто не забыл про шкварчащую с кусками сала глазунью и чтобы макали как следует вареники в миску со сметаной, полную до краев.
И только молодая, еще не наученная жизнью держать свое при себе, сидела потупившись, в белой крапчатой косыночке поверх темно-русых волос, и не поднимала глаз.
Комбат, видно, любил и умел выпить. Он не останавливал старика, степенно клонившего раз за разом бутылку над чаркой. Выпили за победу, и за здоровье хозяев, и за молодую (она усмехнулась и незаметно вытерла слезу уголком косынки), и вообще за то, чтобы все было хорошо.
— Чтоб вам всем до дому вернуться, — сказал старик.
— Вернемся, — сказал комбат, стараясь не встречаться со мной глазами.
— Невже ж таки допустят сюда паразита? — спросил старик.
Комбат помолчал, вертя в пальцах чарку.
— Выпьем, папаша, — сказал он погодя.
Они чокнулись.
— Ну, спасибо этому дому, — сказал комбат, поднимаясь и обдергивая гимнастерку. — Гуляй, гуляй, — сказал он Ткачу, приподнявшемуся было тоже, — а мы с младшим лейтенантом пройдемся чуток…
И пошел, не дожидаясь меня, из хаты.
Я догнал его уже за околицей, у выхода в поле. Тихое предвечернее небо простиралось над червонно-золотыми скирдами, над коричневой полоской гречихи, над дальним синеющим лесом. Комбат шагал молча, как всегда глубоко засунув руки в карманы; ветерок шевелил его светлые слежавшиеся волосы. Без фуражки он был какой-то совсем другой, лет на десять моложе. И лицо его, с чистым, белым, незагоревшим лбом, потеряло теперь всякую воинственность.
— Садитесь, что ли, — буркнул он, дойдя до скирды.
Опустившись на землю, он выдернул из колючей соломенной стены колос и растер его в ладонях.
— Уродило, как назло, — сказал он и попробовал на зуб зерно.
Потом прикусил соломинку и, привалившись к скирде, долго смотрел прищурясь на краснеющую полосу заката. Краешек солнца был еще виден, и высоко над ним горело последним светом одинокое облачко.
— Сумели б такое намалевать? — спросил он вдруг и покосился на меня, жуя соломинку.
Я молча пожал плечами.
— Навряд ли, — усмехнулся комбат.
Немного погодя он спросил:
— Вы на гражданке чего делали?
— В театре работал, — сказал я.
Он выплюнул соломинку.
— Забыл я уже, какой он… Приезжали к нам, правда, в гарнизонный ДК, да и то не пришлось посмотреть. Мы как раз на укрепрайоне сидели…
Он помолчал.
— Там нас и захватило. Чуть не в исподнем… Хотел бы я знать, — обернулся он вдруг ко мне, — кончится когда-нибудь этот драп?
И, будто осекшись, отвернулся.
В тишине послышался приглушенный далекий рокот — словно там, где догорал в чистом небе закат, собиралась гроза.
— Пошли! — рывком поднялся комбат.
На обратном пути он не промолвил ни слова. Старый Ткач сидел на завалинке, попыхивая цигарочным огоньком.
— Погуляли? — спросил он, поднимаясь.
— Поедем, — сказал комбат. — Зовите. Будет, намиловались, — усмехнулся он. — И фуражку мою пусть захватит…
7
Мы уже подъезжали к месту — оставалось километров десять, не больше, — когда полуторка резко затормозила. Я больно стукнулся в темноте спиной о кабину, чуть не уронив коробку с детонаторами.
Комбат, приоткрыв дверцу, смотрел куда-то вперед. Соскочив на землю, я увидел то, что остановило нас: впереди, за негустым леском, правее дороги, пламенело багровым светом какое-то зарево.
Черные, будто тушью вырисованные, деревья резко выделялись на этом зловещем фоне.
— Новости… — тихо проговорил комбат.
Глухой артиллерийский залп и сразу вслед за ним пулеметная очередь послышались в тишине. Комбат прислушался и отстегнул пуговку на кобуре.
— Возьми-ка винтовку, — сказал он.
Я на ощупь полез трясущимися руками в кузов.
— Ты постой здесь, — сказал комбат Ткачу. — А то еще вскочим как раз…
И мы с ним, крадучись и спотыкаясь, пошли через лесок. Подойдя к опушке, мы разом остановились. Над горизонтом вставала огромнейшая багровая луна. Никогда еще я не видел луны таких размеров. Она только всходила и, высунувшись наполовину, заняла едва ли не полнеба.
— Да-а… — протянул тихонько комбат.
Я посмотрел на его застывшую фигуру с пистолетом в руке. И тут меня вдруг затряс смех. Он гнул меня пополам, перехватывал горло, булькал в желудке. До сих пор не знаю, смех это был или плач. Казалось, все пережитое выходит из меня с этим всхлипывающим лаем.
А когда наконец это кончилось, я услышал самое длинное ругательство из всех, какие мне приходилось когда-либо слышать. Комбат вложил пистолет в кобуру.
— Сволочи, — свистящим злобным шепотом сказал он. — Перепугали они нас. С самой первой минуты перепутали… Тут не смеяться, — сорвался он вдруг и, остановившись, погрозил кулаком луне, горевшей холодным багровым заревом за черными стволами деревьев, — тут плакать надо!
8
Наутро привезенное нами «мыло» пошло в ход. Ящики прикручивали проволокой к ажурным железным аркам; вися над водой в веревочных люльках, просовывали в зазоры между каменными опорами и фермами.
Майор из штаба армии ходил по берегу как заведенный, заложив руки за спину и поигрывая желваками на худом, птичьем лице. Время от времени он останавливался, прислушиваясь. Артиллерия была уже отчетливо слышна и днем.
По наплавному мосту тянулись на восток нескончаемые колонны машин. Проехал большой штаб в пятнистых, коричнево-зеленых автобусах, прикрытых пыльными ветвями. Потом повезли раненых в крестьянских бричках, застланных соломой. Гнали мычащий скот. Круторогие серые волы протащили телегу, высоко нагруженную всякой всячиной — мешками, подушками, ведрами. Тетка, одетая во все зимнее, несмотря на жару, шла рядом с волами. Поравнявшись с комбатом, стоявшим у моста, она что-то сказала ему, горестно покачав головой; я видел, как он посмотрел ей вслед и, отвернувшись, зашагал по песку прочь, глубоко засунув руки в карманы и глядя себе под ноги.
А по железнодорожному иногда еще проходили эшелоны на запад, и в приоткрытых дверях теплушек виднелись головы в пилотках и касках.
Через два дня наш батальон спешно снимался с места. Машины одна за другой выезжали из ворот, поворачивая в сторону реки, и вскоре изрытый блиндажами, землянками и капонирами двор опустел. Только моя полуторка одиноко стояла под забором, груженная маскимуществом поверх оставшихся ящиков с толом.
— Комбат приказал твою оставить! — крикнул мне на ходу осипший, как всегда, старшина, догоняя последнюю машину.
Ткач сидел на подножке полуторки, ковыряя прутиком землю. Круглое, чуть рябоватое лицо его осунулось и потемнело. Он поднял на меня встревоженные глаза.
— А с нами как? — растерянно спросил я.
Он молча пожал плечами. Грохочущий раскат прокатился и замер вдали, и нельзя было понять — артиллерия это или гром; небо быстро заволакивало тяжелыми синеватыми тучами. Все вокруг как-то сразу померкло, и сердце у меня сжалось недобрым предчувствием. Из дома вышел комбат и пошел через двор вместе со штабным майором. На голове у того вместо фуражки была почему-то каска.
