Вадим Павчинский - Орлиное гнездо
Царевичу понравился молодой плясун, и ему милостиво был подарен серебряный рубль. Мальчишка, не поблагодарив, сунул монету за щеку и скрылся в толпе.
Через несколько часов Федос снова увидел Харитошку. Вместе с другими жителями села он подталкивал вязнущие в грязи экипажи царского поезда, запряженные быками, словно рассчитывал получить новую награду за усердие.
Федос заметил и ту самую девочку, которую выводили плясать. На ней уже не было нарядной одежды, ее сменило полинявшее платьице. Повязанная под самый подбородок белым платочком, она насмешливо посматривала в сторону набычившегося в натуге Харитошку. Заметив ее смеющиеся глаза, Харитон вытащил царский рубль и хвастливо показал его девочке.
— Пошли домой, Евдокия, — позвала девочку бедно одетая женщина.
Проходя мимо Федоса, девочка с любопытством оглядела его.
— Смотрите, мамо, опять до нас люди приехали, — сказала Евдокия, не сводя глаз с Федоса.
Мать девочки громко вздохнула и ничего не ответила.
За увалом слышались надрывные выкрики: мужики понукали быков, утопавших по брюхо в раскиселившейся грязи.
Вскоре после встречи с будущим «хозяином земли русской» Федосу довелось увидеться еще с одним хозяином. Это был бакарасевский богатей из переселенных на Дальний Восток казаков Войска донского — Аверьян Шмякин, отец Харитона. Он постоянно и безудержно хвастался перед Федосовым отцом тем, что приехал к берегам Тихого океана на свой кошт и что владеет, как и другие самостоятельные хозяева, большим наделом земли.
Отец Федоса поселился в Бакарасевке в ту пору, когда там уже отсеялись. Аверьян Шмякин великодушно одолжил хлебца на первое время, потребовав, однако, за него немалой оплаты: отец обязан был работать в шмякинском хозяйстве, пока обзаведется собственным хлебом и сможет отдать долг. «Вот и стал самостийным хозяином — из кулька в рогожку, — разочарованно сказал Игнат Лобода. — Дома на помещика в экономии горб гнул, а тут — на кулака тяни жилы».
Слепил отец, при посильной помощи Федоса, землянку-дымушку, точно такую, в каких жили многие новоселы, и стали они коротать нелегкие дни сиротской своей жизни на новой земле.
Богатая и трудная была эта земля. Лучшие куски на возвышенных, незатопляемых местах захватили старожилы. А чтобы поднять целину на низинах или лесных участках, не обойтись было без трех, а то и четырех коней да железных орудий. Вот и шли переселенцы на кулацкую землю: одни — батрачить, другие — арендовать. И от тех и от других хозяин имел выгоду: неохватные просторы частных наделов распахивались, засевались пшеницей и овсом. Зерно закупало военное ведомство и платило не скупясь: местному войску требовались хлеб и фураж. Поощряемые этим, кулаки не заботились о сохранности плодородия земли. Они истощали ее посевами пшеницы по пшенице, а когда земля переставала родить — забрасывали ее под залежь и распахивали новую.
Игнат Лобода поначалу с болью в душе наблюдал это надругательство над землей. «Недорого плачено, не больно и жаль», — слышал он не раз чудовищную поговорку бакарасевских богатеев. Еще недавно видел он у себя на Черниговщине, как дрожали незаможные хлеборобы над своими чересполосными, изрезанными межами клочками. И поэтому здешняя небережливость к пахотному раздолью казалась ему греховной. «Когда человек сыт по горло, ему не до еды», — думал Игнат.
Постепенно и сам, потеряв надежду выбиться в самостоятельные хозяева, перестал Игнат осуждать бакарасевских кулаков за их земельное хищничество. К чужому добру батрак не мог чувствовать хозяйского отношения.
9
Спустя два года после второго приезда Макарова на Тихий океан был с пышной парадностью открыт законченный постройкой сухой док, за неотложную необходимость которого так ратовал Степан Осипович.
Выгодность и прибыльность начавшегося строительства сразу же учуял Дерябин. Он всеми правдами и неправдами сумел выторговать у портовой конторы крупный подряд на земляные работы, а заодно — и на постройку цеховых помещений в районе дока. Вольнонаемных рабочих не хватало, и Дерябин, пользуясь срочностью подряда, получал почти даровые солдатские и матросские руки.
Прохор, занятый на постройке мастерской, зарабатывал мало: ставки урезывались под различными предлогами, а рабочий день удлинялся.
Дерябин прикарманивал почти весь нищенский заработок солдат, а оставшиеся к выплате гроши выдавал с вечными задержками. Он был уверен, что солдаты жаловаться не станут, побоятся.
Калитаев однажды в присутствии солдат спросил Дерябина, почему задерживается расчет.
— Солдатики-братики, — паясничал Дерябин, — кошелек пуст, сам копеечки считаю.
— Врешь ты все, — накаляясь от полыхающей ненависти, сказал Прохор. — Красть у рабочего человека мы тебе не позволим. Отдай что положено сегодня же.
Солдаты зашумели, одобряя слова Прохора. Дерябин струхнул. Узкие неуловимые глаза его горели злобой.
— Ты на бунт людей не подбивай, Прохор, я тебе как старому другу говорю. Тут, можно сказать, родина в опасности, войной пахнет, а ты, значит, зла России хочешь?.. Эх, Прохор Федорович…
Прохор, сжимая в руках топор, шагнул к Дерябину, Василий Тихонович попятился, опасливо глядя на Калитаева. Рабочие, побросав лопаты, сгрудились вокруг Прохора.
— Ты, паскуда, меня не совести. — Прохор совладал с собой, старался не унизить себя криком и ненужными словами. — Зря я с тобой дружбу водил. И на Амуре спасал напрасно: много зла от тебя вокруг.
— Зло от таких, как ты, бунтовщиков! — выкрикнул Дерябин, срываясь с голоса.
— Весь ваш корень торгашеский изведем. Тогда и зла не будет, — не обращая внимания на дерябинский крик, спокойно сказал Прохор.
— Я тебя на каторгу мог бы за этакое упечь, скажи я только где полагается. Но ради дружбы нашей прошлой — не трону. Один ведь хлебушко солдатский ели, — пытался выдать себя за добряка Дерябин.
Однако деньги солдатам выплатил.
С того дня Калитаев приобрел у рабочих большое уважение.
— Как бы не пропасть тебе из-за этого поганца, — сочувственно сказал Прохору заморенный, узкогрудый солдатик, перепачканный землей.
— А хоть и пропаду. За правду — не страшно, ответил Калитаев.
Дерябин побоялся связываться с Прохором. Он не тронул его, даже сам замял случившееся. Забастовка, возникни она, грозила бы серьезными неприятностями и крупными убытками.
Егорка вспомнил об этой стычке деда с Дерябиным, когда в построенный док, наполненный зеленой водой бухты, вводили броненосный крейсер «Дмитрии Донской». Странно было видеть стоявший еще несколько часов назад на рейде корабль в каменном ущелье дока, на металлических подставках, когда обнажен весь корпус — до самого днища. Он оброс в подводной части густой зеленью водорослей, обвешан бесчисленными гроздьями ракушек. Теперь, вместе со своими тремя мачтами, крейсер казался недосягаемо высоким, и было страшно глядеть на крохотных людей, бродящих под ним.
Открытие дока было началом трудовой жизни Егора. Совсем недавно парень бегал на завод любопытства ради или с обедом для отца: Степан, отслужив на флоте, поступил в завод на работу. А теперь и Егор спустился по холодным, осклизлым ступеням в погребную камеру дока. Сначала он смотрел, как отец и другие рабочие сменяют изъеденные морем листы корабельной обшивки, как вколачивают в отверстия малиново раскаленные заклепки, как сверлят, чеканят, рубят, пригоняют, режут. А потом взял из рук отца кувалду и принялся бить ею туда, куда показывал отец.
10
Жители Владивостока выходили встречать каждый пароход Добровольного флота с очередной партией переселенцев. Для многих это было такое же зрелище, как если бы они попали в театр.
Заглядывали на берег по большей части вынужденные холостяки: присматривали здесь себе невест или временных сожительниц, нанимаемых под видом домашней прислуги. Офицеры и чиновники не задумываясь связывали свою судьбу с какой-нибудь ссыльной или каторжанкой, осужденной за убийство нелюбимого мужа. А уж переселенки считались женщинами чуть ли не высшего круга. И если удавалось сговорить какую-нибудь несчастную, потерявшую в дороге родителей или мужа, то тут же, у самого синего моря, совершались помолвки..
Егор Калитаев вырядился в новую, сшитую к пасхе рубаху, наваксил сапоги, сдвинул набекрень картуз и отправился на берег: пришел с переселенцами старый работяга «Петербург». Егор любил помогать матросам подавать на баржу трап, следить за порядком при высадке.
Переселенцев свозили на берег. Неповоротливая баржа причаливала к борту «Петербурга», стоявшего на рейде. Доносился шум и гвалт посадки. Матросы злились, жилисто напрягали шеи в натужном увещевающем крике, а когда не помогал голос, не стеснялись пускать в ход кулаки. Но вот с баржи раздался раскатистый бас:
