Борис Полевой - На диком бреге
Дина ударила и почувствовала в руке боль отдачи, как будто бы топор стукнул по камню. Археолог снова как бы заикал, отделяя одно «хе» в своем смехе от другого.
— Это же лиственница. От времени и воды она только каменеет. Тут всё крепкое. У Иннокентия отец — хромой Савватей, вы его не знаете, он сейчас на пасеке живет. Интереснейший экспонат. Ему, наверное, под восемьдесят, а он в позапрошлом году медведя убил. Правда, при курьезных обстоятельствах, но убил. Я сам окороком от того медведя закусывал. Именно, именно, закусывал…
Домой они добрались, когда солнце уже опустилось за Дивный Яр. Утес издали казался позолоченным от подошвы до скалистой вгршины, и Дина даже разглядела на ней лохматую сосенку, будто крохотное темное облачко, вставшее на якорь.
Хозяева были дома. В открытом окне виднелось суховатое лицо Глафиры с каким-то монастырским, морковного цвета румянцем на смуглых щеках. Седых кричал по телефону: «…Да не подведем, не подведем! Не дергайте только, дайте хоть денек без вожжей поработать… Как обязались — всё будет… Сверх? Ишь ты! Нет, такого слова я не даю, чтобы сверх обязательств. Дудки! За чужеспинников «Красный пахарь» работать не будет. Не будет, говорю!» На крыльце, сбросив свитер и кофточку, у глиняного рукомойника с шумом умывалась Василиса. Онич залюбовался красиво очерченной длинной шеей, покатыми плечами, полными руками девушки. Некоторое время, смывая мыло, она не замечала его. Потом, прозрев, перехватила восхищенный взгляд и, быстро накрыв плечи полотенцем, приказала сердито:
— Ступайте, ну! — И болтливый человек этот, к удивлению Дины, послушно засеменил к своему амбару.
— Бурундучок, — презрительно сказала Василиса и тут же, как-то мгновенно преобразив красивое лицо, растянув рот, выпятив верхние зубы, очень похоже изобразила Станислава Си-гизмундовича.
— Бурундучок?
— Ну да, зверюшка такая есть, — пояснила Василиса, и Дина снова обратила внимание на привычку девушки примечать в облике окружавших её людей черты зверей, птиц, домашних животных. Так, про Глафиру она сказала «выпь», про Петровича — «барсук» и пояснила: осенью барсуки бывают жирные, почесаться ленятся, и очень прожорливы.
— А я на кого похожа? — спросила Дина, когда они вместе входили в дом. Василиса повесила на деревянный гвоздь полотенце, положила на полочку мыльницу, зубную щетку и, румяная, свежая, смотрела на гостью, не тая смешинок в голубых глазах… «Нет, Николай Кузьмич, это не резон, — кричал в трубку Иннокентий Седых, — кто с сошкой, а кто с ложйрй, какой же это социализм? Социализм — это когда по труду. Учил, знаю… Не я, не я, а эти твои сводочники той самой средней цифрой колхозы режут. По обязательству сдам, больше не взыщи. Мне строиться надо. А райком что? Ну, зови на райком. Только я ведь и в обком дорогу знаю…» Седых положил трубку и плюнул в сердцах.
— Опять за лежебоков сдавать? — спросил Ваньша, снимавший с рук темную, маслянистую грязь намоченной в керосине тряпкой.
— Не твое дело. Учись помалкивать. Дед правильно рассуждает: кто говорит, тот сеет, а кто слушает, тот собирает. Лучше помоги Глафире чугун перетащить.
Василиса всё еще смотрела на Дину, а та ждала. Ей почему-то хотелось услышать, кого напоминает она этой девушке.
— Ну так что же?
— Не обидитесь?.. Нет, всё равно не скажу. — И Василиса потянулась к шкафчику доставать тарелки, приборы, перец, 'соль…
В субботу под вечер приехал со стройки Вячеслав Ананьевич. Дина вся засияла, когда он появился в дверях. Она немедленно потащила его смотреть село, стала рассказывать то, что сама за эти дни узнала от Онича и Василисы. Он слушал рассеянно, погруженный в свои заботы. Потом они сидели под соснами, над самым обрывом, на узловатых корнях, смотрели тихий закат, предвещавший на завтра хорошую погоду. Комары столбом толклись в воздухе. Дина всё говорила и говорила, а муж слушал и не слушал, и на лбу его резко обозначались вертикальные складки.
— А мои дела тебя совсем не интересуют? — вдруг спросил он, отмахиваясь от комаров.
— Да, да, конечно. Как ты там, как устроился? Как твои новые сотрудники? Как этот чудной Литвинов?
— Он не чудной, милая… Что он, кто он — еще точно не знаю, одно ясно: в аппаратных делах — шахматист, на пять ходов вперед всё предугадает.
— Что? Уже начал мешать? — встревоженно спросила Дина. — Выдыхающиеся старики всегда очень самолюбивы, боятся, как бы их не затмили… Это? Да?.. Умоляю, будь осторожен.
— Нет, он мне пока не мешает, — усмехнулся Петин. — Я ему нужен. Как говорит Юра Пшеничный, он хочет питаться моими мыслями, моими идеями, выдавая их за свои… Со мной необычайно любезен, заигрывает. Но стоило мне подать ему список людей, которые мне здесь позарез нужны, сразу сказал: «Терпеть не могу работников с хвостами…» Но Юрия, Гурьянова, Власова, которые уже приехали, принял. Между прочим, Юрий его уморительно изображает. Вот приедешь, покажем.
— А как наша палатка-люкс? Вячеслав Ананьевич чуть улыбнулся.
— Тут он выкинул номер. Достроили его коттедж, и вот он сделал жест: уступает его нам, а сам остается в палатке… Так, во всяком случае, мне велено передать тебе вместе с нижайшим поклоном.
— Ой, как это мило!
— Мило? Дина, ты у меня еще ребенок. — Вячеслав Ананьевич погладил её по плечу. — Мы бы не были с тобой марксистами, если бы под этими милыми надстройками не видели базиса. А базие, моя дорогая, есть. Этот самый почтенный Литвинов, видишь ли, возмечтал в рекламных целях построить этакий социалистический город Дивноярск: проспекты, площади, стадионы, даже троллейбусы. Ни больше, ни меньше: троллейбусы в тайге. Ну и ничего путного, понятно, не построил. Вот и хочет снова зимовать в палатке Зеленого городка, «не отрываясь от масс», чтобы ему за эти затеи не воздали по заслугам. Маневр: несу тяготы вместе с народом… Отсюда и этот жест: авось поверят, что он это сделал, воздавая тебе должное.
Все, что сказал Вячеслав Ананьевич, было резонно. И всё-таки Дина огорчилась: иногда приятно заблуждаться. Но муж был мил, внимателен, любезен: с хозяевами, остался ночевать. Щедрый хозяйский дар — фамильная перина Седых была немедленно сброшена на пол. Дина уснула хорошо, крепко и проснулась, когда муж уже уехал, а хозяева ушли на работу. Поднявшись, она нашла на столе записку: «Ждут дела. Постараюсь форсировать твой переезд. Ежевечерне буду звонить по телефону. О моих трудностях не думай. Нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики».
Вечером, когда баркасы привезли колхозников с заречных полей, Дина вновь завела с Василисой вчерашний разговор:
— …Ну, а муж мой на кого похож?
Девушка сегодня так устала, что даже отказалась от ужина. Она, видимо, с трудом улыбнулась.
— Про него не знаю, а вы… Диночка Васильночка, вы не обидитесь?.. Вы похожи на кошечку, на красивую кошечку, которую хочется погладить.
— На кошечку? — В вопросе прозвучало недоумение.
— Ну, вот вы и обиделись, — вяло сказала Василиса, по-видимому, совсем этим не огорченная. Встала, потянулась. — Спокойной ночи. Уж я сейчас и засну!..
«Кошечка — и с чего она взяла?» — раздумывала Дина, ворочаясь в своей перине. Лежала с открытыми глазами, слушала разноголосый храп, доносившийся из-за переборки, пиликанье сверчка, звучное шлепанье капель, падавших в лохань, и всё (представлялась ей пушистая кошка с розовым бантом и такие же лохматые котята, вылезавшие из соломенной шляпы, представлялась с той литографической отчетливостью, с какой они были изображены на картине, висевшей в овальной раме в их московской гостиной. Эту картину Вячеслав Ананьевич берег как память о завершающем этапе войны, и Дина мирилась с ней, хотя мохнатая эта идиллия была ей не по душе.
Краткий приезд мужа так много сразу напомнил, что сон в эту ночь упорно обходил её. За пять с лишним лёт совместной жизни они ни разу надолго не разлучались, и теперь она скучала по Вячеславу Ананьевичу: образовалась какая-то пустота, которую ничто не могло заполнить и которая всё больше напоминала о себе.
В сущности, Вячеслав Ананьевич появился в её жизни, когда она была еще девчонкой. Они с матерью получили тогда, почти одновременно, две похоронных, в которых говорилось, что ефрейтор Василий и рядовой Владимир Захаровы, ушедшие с фабрики в московское ополчение, пали смертью храбрых в боях за город Вязьму. Дина еще никак не могла освоиться с тем, что отца и брата больше нет в живых, а тут немецкая авиабомба развалила то крыло огромного общежития текстильщиков, где они жили.
В военной Москве оставшихся без крова вселяли в пустовавшие квартиры. Ткачиха с дочерью получили ключ от жилья инженера, находившегося где-то в эвакуации вместе со своим институтом. Они заняли маленькую комнатку, предназначенную для домашней работницы, а фабком прислал им сюда две железные койки, пару табуреток, столик со шкафчиком. Было не до удобств, и осиротевшая семья считала бы, что устроились неплохо, если бы нe тягостное ожидание владельца квартиры. Ничего о нем не зная, мать и дочь заранее невзлюбили этого человека и даже обдумали, что они ему скажут, куда пойдут на него жаловаться, если он попытается их выселять… И вот сейчас, утопая в жаркой своей перине, Дина вспоминала первое появление будущего своего мужа.
