При опознании - задержать (сборник) - Василий Фёдорович Хомченко
«Что, Грак, думаешь, спрятался? Фамилию сменил, может, документы какого-нибудь убитого использовал. Грака никто не ищет и не будет искать, он же убит партизанами. Живешь припеваючи, вон какие хоромы отгрохал. Не пошли ли на этот дом те кольца и крестики, что с убитых снимал? Ну нет, Грак, кончилась твоя спокойная жизнь. Завтра я расскажу, кто ты на самом деле и чем занимался во время войны. Ты убийца, предатель, полицай, каратель! Вот кто ты».
И тут ее рассуждения прервались — она вспомнила про закон давности и обмякла. Преступника Грака защищает этот самый закон. Поэтому, видно, он так уверенно держится и живет спокойно — на его стороне закон. Вот объявит она завтра, кто такой врач Егорченко, расскажет, что он делал во время войны, как расстреливал людей. И что? Грак ответит: ну, служил в полиции, виноват, но молодой, глупый был. А стрелять в людей немцы заставляли. Однако ж вот уже тридцать с лишним лет живу и тружусь честно, приношу людям пользу, лечу их. Дети у меня хорошие, внуки, и сам теперь совсем другой человек…
А чтобы потом не стыдно было смотреть людям в глаза, он перевезет дом в другое место, где его никто не знает, и снова будет жить так же, как и тут жил. И никакого наказания ему не будет. Даже в глаза не плюнешь посчитают хулиганством, самоуправством, оскорблением личности.
— Грак, проклятый Грак, убийца. Как же это тебя пуля партизанская помиловала? Как удалось спастись? У-у, проклятый убийца! — погрозила Алена ему кулаком и заплакала от понимания своего бессилия и беспомощности.
А он встал и начал прохаживаться по комнате со сложенными на груди руками. Располневший, с крепкой шеей, покатыми сильными плечами, он время от времени теребил свою бородку и короткие баки на висках, поглаживал ямочку на подбородке. Потом потянулся так, что майка вылезла из-под ремня и нависла пузырем над брюками, зрительно увеличивая живот. Глыба, а не человек, попробуй стронь ее с места. Снова сложил руки, теперь уже на животе, да так, что Алене показалось, — держится за автомат.
Перед глазами у нее поплыли круги, зашумело в голове, она зажмурилась и ухватилась за частокол, чтобы не упасть. Словно эхо долетело сквозь пласт десятилетий, и послышались крики оттуда, из того оврага: «Семен, ты же свой, пожалей!» — «Семен, отпусти дитя!» — это мольба Серафимы. И чья-то последняя попытка спастись: «Семен, возьми кольцо, дай офицеру, попроси, чтобы отпустил меня!» Крики, стоны, плач… Взял Семен то кольцо, поднял к глазам, пригляделся на свету пожара — уже горела вся деревня, — и положил его к себе в карман. «Семен, ты не человек, ты — крыса! Чтоб тебя живым черви сожрали!» — послал ему проклятие Анис Бурбулев. «Тыр-р-р!.. Тыр-р-р!..» — долгие автоматные очереди резанули с обеих сторон оврага… И первым рухнул Анис, упал на белую, запорошенную снегом землю. Весь в черном, в высокой зимней шапке, с раскинутыми руками, он был похож на черный крест… На Аниса тогда упала она, Алена, на нее кто-то еще…
В доме выключили верхний свет, горела только настольная лампа.
— Света боишься, крыса, чтоб тебя живым черви съели, — сказала вслух Алена.
Боясь упасть, она крепко держалась за колья забора, сжимала их так, что болели пальцы, а в глазах еще дрожали желтые круги и ноги подламывались.
— Нет, я не упаду. Я не убита. Ты, Грак, хотел меня убить и считаешь, что давно нет меня на свете. Думаешь, что ни одного свидетеля того страшного расстрела не осталось. Может, потому и фамилия моя тебя не удивила. Какая еще Алена Комкова, та ведь на дне оврага осталась. А я вот живу, гляжу на тебя, убийцу, и проклинаю. — Так она говорила себе и чувствовала, как наливается ненавистью и жестокостью ее душа. Нарочно нагнетала, усиливала в себе эту ненависть.
«Крыса, убийца! Вот подожгу твои хоромы, чтобы ты в них сгорел, корчился от огня, молил о помощи и сдох бы там».
Злость и ненависть вернули ей силы. Она оттолкнулась от частокола, начала оглядываться, искать какой-нибудь камень, чтобы кинуть в окно, размозжить ему голову. А лучше бы убить. Свершить суд от имени всех погубленных им. Убить самой, раз нельзя наказать по закону.
Эта конкретная мысль — отомстить Граку самой — захватила Алену сразу, и решение родилось твердое: убить! Но как и чем?
Камня она не нашла, да им и не убьешь. Задумалась, не сводя глаз с Грака, уже сидящего за столом. Вот бы пальнуть в его лицо, в бороду, в лоб из автомата или ружья!
Ружье! У Магды есть ружье! Она же не всегда берет его на дежурство! Алена поспешила к знакомому домику. Торопилась, моля бога, чтобы Грак не улегся спать, не погасил свет, и почему-то не было никаких сомнений в том, что ружье она добудет, выпросит у Магды, а может, и просто возьмет без спросу.
Окна у Магды не светились, значит, хозяйка была на дежурстве. Алена помнила, куда Магда прячет ключ, достала его из-под крыльца, отомкнула дверь. Зашла в дом, включила свет. Удача — ружье висело на стене! Алена сняла его с гвоздя, осмотрела. В партизанском лагере она научилась обходиться с автоматом и винтовкой, стрелять умела. Патроны лежали в мешочке, висевшем там же, на стене. Алена загнала один патрон в казенник ствола, два взяла в запас. Замкнула дверь, положила ключ на место.
К дому Грака она бежала. В эти минуты для нее не существовало ничего, кроме страстного желания быстрей добежать и застать Грака сидящим за тем же столом при свете лампы. Боялась, как бы кто-нибудь не помешал, не остановил, не отобрал ружье, и совсем не думалось, что ее могут судить за убийство. Все сконцентрировалось в ее душе и разуме в один тугой комок, связалось в один узел, и не разбить его, не развязать — только отомстить!
Между тем наступила ночь, окна корпуса, кроме комнаты дежурной медсестры, были темные. Апрельская ночь с затянутым тучами небом густым мраком окутала землю. Самая подходящая пора для убийств. В такие ночи они и совершаются, а тьма прячет следы преступников.
Вот и дом Грака. Окно светится! Алена медленно подошла к изгороди, стараясь унять вырывающееся из груди сердце. Положила ствол ружья на изгородь, между двумя кольями, прислонила приклад к плечу и почувствовала, как он дрожит, мелко
